В. Дольник - Непослушное дитя биосферы

С некоторого момента ребенок начинает «говорить». Сначала язык обслуживает его насущные потребности, выживание. По сути дела это команды (нет, не хочу, дай, прочь), призывы вашего внимания (в них входят и мама, и имена) и названия немногих очень дорогих ему предметов. Больше ни о чем разговаривать он с вами не желает, хотя понимает вашу речь уже не хуже собаки. Зато, если вы его не понимаете — приходит в ярость и невероятно настойчив. Ребенок очень агрессивно навязывает нам свой стиль коммуникации и добивается успеха: мать начинает говорить «его языком». Есть контакт! По сути дела в этом возрасте слова дополняют, заменяют и сопровождают врожденные сигналы мимики, жеста и крика.

Потом начинается игровое освоение речи, в игре малыш устанавливает с вами речевое общение и упражняется, но поговорить с ним «как с человеком» еще не удается. Это наступит позднее.

И тогда главной темой его общения становится выяснение того, как устроен окружающий мир, бесконечные «как?». Точно то же происходит с детенышами видов, обучающих свое подрастающее поколение. Это знают все, кто выкармливал птенцов вороны, сороки, галки или хотя бы щенков. Только вопросы они задают бессловесные, вот и вся разница. Впрочем, «говорящие» птицы могут даже спрашивать: «как?» и «почему?».

На примере своей гусыни Конрад Лоренц объяснил когда-то миру, что такое консерватизм и чему он служит. Оказалось, что он ограничивает неумелое употребление логики. У ребенка одновременно с интересом к миру вдруг пробуждается интерес к логике современного человека. Ранее мы заметили с вами, что маленькие дети — консервативны, и объяснили почему: их мозгу запрещено отличать причину от следствия, ему предписано поначалу только замечать связи и запоминать их как одно целое (ветер дует и деревья качаются, надели пальто и на улице холодно). Так безопаснее для тебя. Если же ты примешь следствие за причину, может быть очень плохо. Например, замеченную комбинацию длинная красная ягода и болит живот лучше не разлагать на причину и следствие. Одно дело, если у тебя болел живот, ты съел ягоду и боль прошла, и совсем другое, если живот у тебя заболел потому, что ты съел ягоду. Когда наступает период обучения взрослой логике, ваш ребенок все время спрашивает, причем очень настойчиво: «почему?». Часть его вопросов умиляет и восхищает вас своей глубиной и взрослостью. Вы рассказываете о них своим родным и друзьям. А часть — своей нелепостью, упрямо повторяемой. Скажем, ребенок упорно, изо дня в день твердит вам, что деревья раскачивают ветер или что поезд стоит, а все вокруг идет. На самом деле он давно понял, что, на ваш взгляд, тут и проблемы нет, и так все ясно. Но для его логической машины, доставшейся от предков, причина и следствие здесь совсем не очевидны, противоположная связь выглядит столь же возможной.

На Земле было много племен, обрывавших «почемучек»: «Нипочему, вырастешь — узнаешь!» И на Земле была уйма племен, заходивших в тупик, потому что перепутали причины со следствиями, окружили себя нелепыми приметами, табу. Их пример показывает, как важен инстинктивный совет: «Ох, не путай причину со следствием, не придумывай беспричинных связей». Древние греки, создатели рационалистической цивилизации, больше всего гордились тем, что они упорядочили в своем языке грамматику и создали логику. Нам это кажется само собой разумеющимся — мыслить логично и говорить правильно. Но это только потому, что мы выросли в таком мире. Попади мы с рождения в общество застойного племени — и наши суждения были бы алогичны, а речь непоследовательна. Впрочем, и в рационалистическом обществе часть людей вырастает почти такой, а необоснованные приметы — дело обычное.

Завершив период овладения логикой, ребенок начинает свободно мыслить на любые отвлеченные темы и обучаться любым премудростям.

В эволюции на этот простор сумел вырваться, по-видимому, только разумный человек.

Создавая изолированные колонии из юных галок, Лоренц выяснил, что они, помимо врожденных сигналов, образуют сигналы «по договоренности». Кто-то, столкнувшись с чем-то важным (с охотником, например), метит его каким-нибудь сигналом. Остальные его усваивают и теперь, где бы ни увидели человека с ружьем, кричат «охотник» (конечно, не человеческое слово, а свое). Родители учат сигналу своих молодых, и он становится в колонии традиционным. Позднее этологи нашли у врановых птиц довольно много «договорных» сигналов.

Совсем маленький ребенок тоже пытается важные действия и предметы называть по-своему и очень упрям в этом. Он знает, как это называете вы, может произносить нужное слово, но требует, чтобы вы приняли его знак.

Очень вероятно, что тут действует общая со многими животными программа. Что это один из корней языка с договорной символикой и правом каждого создавать новые слова (примут ли их остальные — другое дело). Ваша собака, неспособная к звукоподражанию, стремясь быть понятой, тоже навязывает вам некоторые сигналы (хочу пить, открой дверь и т.п.). Сам звук врожденный, но разные собаки употребляют его в разной ситуации. Способные к звуковой имитации животные обычно обозначают предметы их звуками. И тоже очень упрямы в навязывании этих звуков. Мой попугай одним из первых слов усвоил «пить!», а воду стал обозначать бульканьем. На иные жидкости фантазии не хватило, и он называет их словами, но воду — только по-своему. Он прекрасно знает слово «вода», но я ни разу не добился, чтобы он его произнес.

Наш друг пес — еще одно свидетельство. По объективным научным тестам на интеллектуальные способности он немного уступает шимпанзе, большим попугаям и вороне, но все равно собака для нас — самое умное животное. Почему? Потому что страстно хочет нас понимать. Это результат совместной эволюции. Собака все время вслушивается в речь, следит за каждым движением и в своем усердии добивается немалого: мы охотно с ней говорим, а она удивительно хорошо нас понимает. И не команды, интонации и жесты, как утверждают ее недоброжелатели, а слова и отдельные фразы. От природы умная собака, имевшая с вами долгое и разнообразное общение, к старости в пределах определенного круга важных для нее ситуаций понимает вас буквально с полуслова.

Она показывает нам, на что способен мозг животного, если ему это очень нужно. Ведь у собаки нет врожденных программ анализа чужой системы звукового общения, она понимает нас в основном интеллектом. О, как врезались в меня в студенческие годы слова, вычитанные из запрещенной и уничтоженной в 1948 г. замечательной книги генетика и физиолога человека С. Н. Давиденкова о том, что, если бы собака имела механизм освоения речи, она по возможностям своего мозга усвоила бы курс школьной алгебры! Но такого механизма у нее нет. Она — как плохой студент на экзамене: «глаза умные, а сказать ничего не может».