Жан Ролен - …А вослед ему мертвый пес: По всему свету за бродячими собаками

«Когда нужно выразить непереносимое страдание и боль, никакой человеческий голос, — со своей стороны, замечает Малапарте, — не сравнится с собачьим. Собачий голос сильней самой возвышенной музыки выражает мировую скорбь».

В общем и целом Малапарте — писатель, исполненный снисходительности ко всему собачьему роду, собакам посвящена одна из шести частей его романа «Капут», из которого взят предыдущий отрывок и будут позаимствованы последующие цитаты. А бродячим собакам он симпатизирует в особенности. Тем не менее фраза, приведенная выше, связана с эпизодом не менее зловещим, чем тот, что описан Джоном Ридом, да к тому же близок последнему как по своей гуманистической направленности, так и географически, ибо речь идет о падении Белграда, в начале Второй мировой войны раздавленного немецкими бомбардировками. В этом эпизоде бродячие собаки, хоть, разумеется, и против собственной воли, снова предстают как фактор разгрома и опустошения.

«Этот тоскливый вой, — продолжает Малапарте, — разносился по болотам, лощинам и зарослям лозняка, постанывающим и подрагивающим под порывами ветра. В озерной воде колыхались мертвые тела… Стаи голодных собак кружили вокруг сел, где, словно угли костра, еще догорали несколько изб».

В других обстоятельствах, но на той же войне, в СССР, когда наступление вермахта забуксовало, обернувшись маршем на месте, что Малапарте язвительно определил как «молниеносную тридцатилетнюю войну», он снова вспоминает об украинских мелких колченогих бродячих собаках, «красноглазых, с рыжеватой шерстью», и о том яростном исступлении, с которым немцы открыли внезапную охоту на них (сначала автор даже предположил, что из опасений эпидемии бешенства): «… едва вступив в село и даже раньше, чем приняться за розыск евреев, они открывали охоту на собак». Подобное поведение объяснилось лишь несколько позже, когда в атаку двинулись танки генерала фон Шоберта. Наперекор блистательному совершенству описания этой сцены или, вернее, из-за этого совершенства я позволю себе усомниться, что она вправду разворачивалась непосредственно перед его глазами и в точности так, как он ее изобразил: подозреваю, что в этом эпизоде, как и во многих других, Малапарте привлек к делу богатейшие ресурсы своего воображения.

Вскоре после начала атаки на равнину, поросшую кустами акации, между тем как «на далеком озерце, неторопливо всплескивая крыльями, поднялась в воздух стайка диких уток», из леса выскочили собаки, они бросались на танки, почти мгновенно уничтожили несколько из них и нагнали панического страха на пехотинцев, их сопровождавших. «Это были четвероногие истребители танков, — пишет Малапарте, — которых русские натренировали искать миску с пищей под днищем боевой машины».

Факт подобного использования русскими собак, обложенных взрывчаткой и предварительно замученных голодом, подтвержден и другими авторами, в частности Энтони Бивором, военным историком, в 2007 году наряду с Любой Виноградовой принимавшим участие в публикации «Военных тетрадей» Василия Гроссмана издательством «Кальман-Леви». В своих заметках Бивор уточняет, что «взрывчатку прикрепляли к ним так, что над спиной торчал стержень с детонатором, благодаря чему заряд взрывался при первом контакте с днищем намеченной машины».

В техническом отношении запись Бивора точнее, чем сопровождаемый ею текст Гроссмана:

«Специально натасканные собаки с привязанными к спине бутылками бросаются под танки и поджигают их». Другие пассажи из «Военных тетрадей» касаются именно бродячих собак. В сентябре 1943-го в Сталинграде Гроссману даже представляется, что он приметил у них патриотические рефлексы или, по крайней мере, что-то вроде шестого чувства, позволяющего отличать свои самолеты от вражеских, — подобие того, что на современном военном жаргоне именуется procédure IFF («процедурой РДВ» — различения друзей и врагов): он писал, что, когда летели наши самолеты, собаки не обращали на них внимания. А когда немцы, даже если очень высоко, — тотчас поднимали лай и вой, норовя спрятаться.

В декабре 1942-го, за несколько недель до победного исхода Сталинградской битвы, Гроссмана посылают на Южный фронт, в район Элисты, откуда немцы только что отступили. В калмыцкой степи, занесенной снегом и нашпигованной минами, тут и там рассеяны обломки машин, трупы… И конские, и человеческие (со вспоротыми животами, уточняет он, имея в виду лошадей). Он отмечает, что все вокруг пустынно и недвижимо. Только пес с человечьей костью в зубах бежит вдоль дороги и за ним — другой, с поджатым хвостом.

Когда разыскиваешь в текстах эпизоды, где появляются бродячие собаки, в конце концов открываешь в себе (или так кажется) нечто похожее на интуицию, хотя, может быть, здесь вся суть в опыте: начинаешь заранее предчувствовать, что через несколько строк о них неминуемо зайдет речь. Однако порой случается и так, что признаки, предвещающие их появление, обманывают, ожидание оказывается напрасным, и тогда соответствующая сцена или пассаж оставляют ощущение незавершенности: там не хватает собак.

Типичным примером такой сцены, где собаки были бы уместны, но отсутствуют, является та, где Гроссман вспоминает о своем мимолетном посещении Ясной Поляны, имения Толстого, в момент, когда Красная армия удирает, а танки Гудериана как раз прорвали Брянский фронт, обороняемый генералом Еременко. Накануне или в этот же самый день Гроссман видел, «как собаки, бегущие из пылающего Гомеля, одновременно с машинами бросались к мосту, чтобы переправиться через реку».

И вот теперь, приблизившись к порогу дома Толстого, он вспоминает колебания Чехова, который впервые подошел сюда, охваченный робостью, и так и не вошел: вернулся на железнодорожную станцию, сел в поезд и вернулся в Москву.

Он неминуемо вспоминает и знаменитую сцену из «Войны и мира», ту, где жители Лысых Гор, имения Болконских, спешно бегут оттуда при приближении Великой армии; писателя невольно поражает ее сходство с тем, что творится перед его глазами. По его словам, дорога к господскому дому была очень красиво устлана палой листвой красного, оранжевого, золотого и светло-лимонного цвета. А внутри дома царил отвратительный лихорадочный хаос, всегда сопутствующий отступлению, среди голых стен громоздились ящики…

Тогда Гроссман, выйдя из дома в парк, направился к могиле Толстого, над которой кружились в зенитных разрывах вражеские истребители, и его сердце сжалось от нестерпимой боли.

Но никакой «голос собаки» не прозвучал, выражая эту скорбь лучше, чем это дано сделать голосу человеческому.