Сергей Наровчатов - Мы входим в жизнь

Помню, с одним из них я сидел в известном баре № 4 на Пушкинской площади. Недавно этот дом снесли, на нем можно было бы прикрепить коллективную мемориальную доску: кого только не видели у себя его стены! Мой знакомый все интересовался: «Ну, как там, очень страшно?!» Я его старательно разубеждал, приводя в подтверждение разные боевые эпизоды, но в результате только еще больше нагнал на него страху. Соль фронтовых россказней всегда состояла в анекдотическом описании опасностей. Ход мышления у моего московского приятеля был таков: «Если он про такие вещи рассказывает шутя, то про что же он говорит всерьез?»

Мы с Платоном несколько недель подряд варились в этом веселом котле, который держала на быстром пламени победоносная наша молодость. Есть чем вспомнить те недели!

Я ввел Платона в дом на улице Серафимовича. Он там сразу пришелся ко двору. Мария Константиновна Тихонова, тогда еще оживленная, стремительная, молодая, души в нем не стала чаять. Если мне случалось прийти одному, сразу вопрос: «А почему без партизана?» Николай Семенович, сам отличный рассказчик, мог часами слушать Платона. Тихоновское радушие было исключительным. Порой мы засиживались до утра, комендантский час находился еще в полной силе, а ночных пропусков у нас не имелось. У Платона обнаружился отличный слух и голос. Он прекрасно пел, дед-лирник получил достойного внука. Здорово у нас пелась «Любо, братцы, любо», до сих пор еще звенит в ушах эта песня моей молодости.

Атаман узнает, что парня не хватает,

Эскадрон пополнится, забудут про меня.

Любо, братцы, любо,

Любо, братцы, жить,

С нашим атаманом

Не приходится тужить.

Прикроешь глаза — и увидишь большой стол в тихоновской гостиной. За столом Николай Семенович в офицерской гимнастерке, с блокадными угловатыми скулами и втянувшимися щеками и Мария Константиновна в коричневом платье с белым кружевным воротником. Они вместе со мной вторят сильному голосу Платона, выводящему «Любо, братцы, любо...». Платон, откинувшись на стуле, раскрасневшийся, живой, с блестящими молодыми глазами, держит песню на чистом дыхании. Вдруг слышатся орудийные залпы. «Салют! — кричит Шура, моя ровесница, тихоновская домоправительница. — Гасите свет, шторы раздвинем!» «Минск освободили», — говорит Николай Семенович, глядя на разноцветное полыхание за окнами.

Всему хорошему, однако, приходит конец, и слава богу, если ждешь еще лучшего. А нас оно ждало. Шли последние месяцы войны, и впереди светил весенним светом зарубежный поход, победное окончание немыслимо тяжелых лет. И с Платоном я встретился уже после демобилизации, а она у меня затянулась. Только в июле 1946 года я окончательно возвратился в Москву. Платон с Лялей по-прежнему жили в квартире по Сретенскому бульвару, и наши встречи возобновились. У них росла маленькая дочка, и Платон прохаживался с ней вдоль окон своего дома, под бульварной листвой. Одно из самых прочных ощущений, вынесенных нами из войны, была тесность фронтовой дружбы. Вскоре у меня появилось стихотворение «Костер», где такая дружба переходит в интернациональную, а она, в свою очередь, перерастает в единый отпор поджигателям новой войны. «Костер», по сути, стало первым стихотворением вновь открываемой темы. Борьбы за мир во всем мире. Его напечатал «Новый мир», который только что возглавил К. М. Симонов, и первая известность постучала мне в окно. Своеобразным дубликатом «Костра», тоже написанное в форме баллады, стало другое стихотворение — «Друзья», посвященное уже просто дружбе, правда, тоже с выходом на международный простор. Процитирую стихи выборочно.

ТЕТРАДЬ

Когда давно в казарме спят,

И всюду тишь да гладь,

И уж никто меня в штадив

Не вздумает позвать,

Я вынимаю из стола

Тяжелую тетрадь.

В ней все, чем в детстве бредил я,

Ночами невпробуд,

В ней лучшая из всех моих

Немыслимых причуд,

В ней марки всех времен и стран

Радугой цветут.

Дальше перечисляются марки. Каждая из них напоминает страну, город, человека, с которыми меня соединила жизнь.

И а́нглийская тоже здесь,

Газеты говорят,

Что в Лондоне идет конгресс,

А там, как делегат,

Платон Никитич Воронько —

Названый мой брат!

Вот отсюда и возникло название моего очерка. Стихи заканчивались такими строками:

Мелькают марки ста земель,

Что мы спасли от бед,

Я все края твои узнал,

Бескрайний белый свет,

Везде сейчас мои друзья,

И — удержу им нет!

Действительно, нам казалось, что удержу нет нашим мечтам, стремлениям, целям. А значит, их выполнению и достижению. Мы тогда недалеко ушли от одного лихого командира, который, покручивая гвардейские усы, заявил при нас: «Поставить цель — значит ее достичь!»

Платон Воронько действительно ощущался названым братом, все у нас было общее — прошлое, настоящее, будущее. В прошлое, хоть и очень короткое, входили две войны. В настоящее — утверждение в литературной Москве. В будущее — поэзия, поэзия и поэзия. Мы безгранично верили друг в друга, нравились друг другу, ставили ставку друг на друга. Чувства, владевшие нами, были, конечно, не дружескими, а братскими. Не было вещи, которую бы я мог утаить от Платона. Луконин, с которым мы тоже были близки, в тяжелую минуту сказал: «Беда пополам». Вот с Платоном у нас были пополам и счастье и горе. Каждый входивший в литературу знает, что на первых порах неприятностей и обид, ранящих самолюбие, хоть отбавляй. И здесь не словесное, а даже молчаливое сочувствие товарища многое значит. Мы плечом к плечу шли тогда по своему неторному пути, и слава богу, что и у него и у меня плечи оказались крепкими.

Помогло нам первое совещание молодых писателей. Московский комитет комсомола привлек нас к его подготовке. Мне было поручено выступить с первым словом от молодежи. Это выступление, которое превратилось в доклад, мы готовили вместе с Платоном в комнате на улице Мархлевского, где я тогда жил с родителями. Мама носила нам с кухни кофейники и чайники. Лист исписывался за листом. Выступление получалось лиричным и резким, светлым и злым. Полностью оно соответствовало нашему настроению, в котором перемешивались противоположные чувства.

Молодым вином бурлило в коридорах совещания, где из конца в конец слышались голоса: «Это ты, Недогонов?», «Это ты, Луконин?», «Гудзенко! На память помню твои стихи: «Ведь самый страшный час в бою — час ожидания атаки», «Олесь Гончар, вот какой ты, оказывается!», «Нонешвили, будем знакомы», «Геворг Эмин, рад узнать тебя!», «Что это за девушка?» «Сильва Капутикян».

На трибуне я продержался около часа. «Свои стихи мы сочиняли при дымном свете походных костров и коптилок в землянках. Они привезены из гущи жестокой и яростной жизни. Первыми их слушателями были солдаты, которые теперь лежат под фанерными пирамидами в Подмосковье и Черноморье, за Вислой и Эльбой. Можно ли отмахиваться от таких строк, как это делают сейчас в редакциях газет и журналов».