Сергей Наровчатов - Мы входим в жизнь

Никита Моргунок, плоть от плоти практиков и мечтателей тысячелетней Руси, ищет и находит страну Муравию в окружающей его яви. Все шире и доверчивее распахивается он душой к счастью не для одного себя, а для всех своих единоплеменников. От заманчивого, но крохотного идеала прежнего крестьянского бытия, обрисованного в знаменитых строках: «Земля в длину и ширину — кругом своя. Посеешь бубочку одну, и та — твоя», он приходит к идеалу всеобщего благоденствия, основанного на коллективном труде. «Бубочка», конечно, страшно трогательна, она дорога и мила крестьянскому сердцу, но, глядя на нее глазами, опущенными долу, можешь ничего не увидеть вокруг. А тут — невообразимые просторы открываются взгляду, они прежние и не прежние, вековые и невиданные, и праздничной новизной звенит над нами стих молодого Твардовского:

И едет, едет, едет он,

Дорога далека.

Свет белый с четырех сторон,

И сверху — облака.

По склонам шубою взялись

Густые зеленя,

И у березы полный лист

Раскрылся за два дня.

………………………………

И над полями голубой

Весенний пар встает..

И трактор водит за собой

Толпу, как хоровод.

Белеют на поле мешки

С подвезенным зерном.

И старики посевщики

Становятся рядком.

Молитву, речь ли говорят

У поднятой земли

И вот, откинувшись назад,

Пошли, пошли, пошли...

За плугом плуг проходит вслед.

Вдоль — из конца в конец.

— Тпру, конь!.. Колхозники ай нет?..

— Колхозники, отец...

Чуть веет вешний ветерок,

Листвою шевеля.

Чем дальше едет Моргунок,

Тем радостней земля.

Земля!..

От власти снеговой

Она еще свежа.

Она бродит сама собой

И дышит, как дежа.

Земля!..

Она бежит, бежит

На тыщи верст вперед.

Над нею жаворонок дрожит

И про нее поет.

Земля!..

Все краше и видней

Она вокруг лежит.

И лучше счастья нет — на ней

До самой смерти жить.

Земля!..

На запад, на восток,

На север и на юг...

Припал бы, обнял Моргунок.

Да не хватает рук...

В «Стране Муравии» впервые обозначились со впечатляющей силой обобщающие свойства поэзии Твардовского. Едва ли не любой образ является обобщением, но здесь речь должна идти о масштабах. Когда поэт отталкивается от случая, образ при любой степени яркости тоже часто приобретает черты случайности. Твардовский шел от события, а не от случая, и поэме сообщился событийный размах. Тут легко соскользнуть в банальность: мол, сам материал предопределил обобщение. Ничего подобного! Десятки, а то и сотни поэтов, не хуже Твардовского знавшие деревню, захлебывались и тонули в этом самом «материале» и ограничивали обобщения либо пределами видимости протянутой руки, либо разграничивали их уже до совершенно неосязаемых пределов. Последнее шло, кажется, от трагикомического отчаяния, знакомого многим пишущим: тема чувствуется, но не охватывается — так она велика, и вот на помощь призываются слова-знаки, долженствующие подчеркнуть ее величие. Но такое решение вопроса, кроме почтения поэта к избранной теме, характеризует и бессилие с ней справиться.

Твардовский не только почувствовал, но и охватил тему во всей ее объемности и глубине. Частности были подчинены общей мысли и приобретали вес и значение благодаря одушевляющей их идее. Беспредметность никогда не была уязвимым местом Твардовского, он не любил фразу, стих его был вещным и всегда опирался на прочные реалии. Художественное обобщение событий огромного размаха оказалось ему по плечу.

«Страна Муравия» была воспринята как большая творческая удача поэта. Об этой удаче заговорили повсюду, но молодой Твардовский мог бы прокомментировать эти разговоры сердитыми словами старика Суворова: «Удача, удача, но, помилуй бог, когда-нибудь и талант». Ибо все умные и серьезные слова, которые говорились и говорятся в адрес поэмы, сами по себе ровно ничего не стоят без этого короткого слова. А поэма была — намеренно употребляю это озорное определение — чертовски талантлива. И написал ее двадцатипяти-двадцатишестилетний человек, почти мальчик по теперешним понятиям.

Обобщающая сила поэзии Твардовского, раз возникнув, могла найти и нашла бы приложение к новым событиям в жизни русского села, так хорошо знакомого поэту. Но как будто сама судьба горько позаботилась о том, чтобы он пошел от большого к большему, и поставила его, как и всех нас, перед лицом таких событий, которые в своем развитии и исходе определяют судьбу народа в целом. Началась Великая Отечественная война.

В эти годы создается эпопея «Василий Теркин», и в ней и с ней неуследимо и закономерно крестьянский поэт становится поэтом общенародным. Это становление происходит тем естественнее, что Твардовскому не нужно перестраивать себя и приобретать доселе неведомые качества. До войны свыше половины населения страны жило крестьянским трудом, и, соответственно, армия, защищавшая страну от немецких фашистов, больше чем наполовину состояла из жителей села. Крестьянин, одетый в солдатскую шинель, но крестьянин не прежний, а прошедший ломку «Поднятой целины» и апофеоз «Страны Муравии», стал действующим лицом эпопеи, развертывавшейся на огромных просторах России от Баренцева до Черного моря. Эта жизненная эпопея почти немедленно превратилась в эпопею поэтическую силой таланта Твардовского. «Василий Теркин» появлялся в свет главами, составлявшими как бы отдельные художественные произведения. Соединяясь, они образовывали живую летопись военных удач и невзгод, ведшуюся живым свидетелем и участником событий, и невероятная сила достоверности скрепляет воедино ее страницы.

Сам Василий Теркин, именем которого названа «Книга про бойца», от страницы к странице, от главы к главе и как бы помимо воли автора, вырастает в огромный образ, воплощающий в себе не только советское крестьянство на войне, а нечто значительно большее. Как тысячеликий Иванов, родившийся в одной из тысяч Ивановок, разбросанных по Руси, укрываясь одной шинелью с ленинградским рабочим Петровым и деля фронтовой паек с московским студентом Сидоровым, неприметно вбирал в себя их черты, а те, в свою очередь, приобретали нечто ценное у него, так Василий Теркин, проходя через горнило войны, не теряя прирожденных крестьянских черт, усваивает черты общенародные. Сознание национального единства, созревшее в годы тяжелейших испытаний, когда-либо выпадавших на долю Руси, в высшей степени присуще герою Твардовского. Оно, это сознание, уходя корнями в далекие глубины истории, воскресло и укрепилось с новой силой, когда под угрозу было поставлено само существование России. И ее сыновья жили и сражались, умирали и побеждали равно под стенами Москвы и Ленинграда, в полях под безвестными селами и деревнями в этом святом сознании: