Анна Холландер - Пол и костюм. Эволюция современной одежды

Груз ответственности возрос, потому что мы по-прежнему не хотим выглядеть глупо. Мы знаем, что наш выбор — это история в картинках, личная иллюстрация глубинного смысла нашего отношения к миру, а это означает приверженность к той, а не иной группе. Выбранный нами вариант моды служит средой, условной формой, в которой отливаются наши мысли, но в то же время и ширмой — роль, которую раньше выполняло общественное мнение и которую, как принято считать, выполняет подлинная одежда кланов и племен. Следование конкретной моде, особенно — странной, само по себе может создать серьезную силу. Яркий пример тому — военная форма, которая прячет страх одного человека под маску всеобщей храбрости. Примером может служить и чернокожая городская молодежь, чья общая манера одеваться броско и вызывающе приносит ей успех и удовольствие в мире недовольных.

Разновидностей моды и фасонов так много, что нас выдает не только наш маленький выбор, но и выбор более общий, те широкие мазки, которыми мы описываем себя, намекая тем самым, намеренно или даже неосознанно, к каким частям общества мы хотели бы принадлежать. То, что мы выбираем, лишь подчеркивает то, что мы отвергаем, выводит на свет наши безнадежные желания, наш высокий или низкий уровень самопознания. Как всегда в искусстве, абсолютный контроль над всем процессом невозможен, да и не нужен, поскольку формы современной моды, как и современного искусства, специально предназначены для того, чтобы высвободить бессознательное.

Сильная реакция на такое состояние дел изначально сопровождает моду, служа ей постоянным противовесом. Возмущение тем, что моде не удалось породить мир, равенство, стабильность и красоту, что она визуально беспокоит, изумляет, шокирует, подхлестнуло развитие моды. Результатом стала повторяющаяся мода на антимоду, в самые активные свои периоды ускорявшая общий темп перемен. Политические волнения иногда бывали причиной антимодных движений — но не причиной конкретных формальных перемен, за которые эти движения ратовали. Такие формальные перемены, как всегда, диктуются изнутри самой моды и впоследствии оправдываются разумом или страстью, в зависимости от исторического момента. Антимода, выражавшая себя в одежде, часто была попросту следующей модой, появлявшейся чуточку быстрее, чем могла бы. В наше время разнообразия мод это всего-навсего еще одна из них. Женщины в неженственной одежде не выглядят политической оппозицией своим нарядным сестрам — они просто выглядят сторонницами иного модного стиля.

Антимодные тексты, проповеди, законы всегда имели чрезвычайно слабое воздействие на модные тенденции, хотя и преследовали моду на протяжении всей ее жизни. В основном мода провоцировала насмешки, однако изрядная часть гнева и порицания была вызвана ее непочтительностью. Воплощая сложное тайное желание, каждый новый фасон выглядит дерзко. Но чуткий к моде современный мир теперь быстро приспосабливается к дерзости, которая уже приобрела некоторую респектабельность. Мода, как всегда, подвергается насмешкам, но в последнее время ее гораздо реже высмеивают в печати, чем поколением раньше. Удовольствие, которое она приносит, стало считаться легитимным — наряду с сексуальным удовольствием и другими эмоциональными радостями. И, как в случае с сексом и многим другим, личные вопросы, которые она ставит, только увеличивают ее ценность.

Восприятие моды происходит двумя путями. Первый очевиден: это наши субъективные реакции на то, что делается здесь и сейчас, что пишут средства массовой информации, что мы носим и что носит наш ближний круг, как одеты люди на улице. Мы читаем эти знаки в их современном употреблении, опираемся на общий консенсус и реагируем как должно: это нравится, это не нравится, это выглядит провинциально, это выглядит этнически, мы это презираем, мы это обожаем, это выглядит ностальгически, это выглядит корпоративно, мы это отвергаем, мы этого хотим, мы это нарочно игнорируем. Мы говорим: я ни за что это не надену, жаль, что я не могу себе этого позволить, это будет на мне классно смотреться, это для меня невозможно, ему не стоило бы это надевать, она в этом потрясающе выглядит. При таком непосредственном восприятии моды мы рассматриваем только текущие значения, чтобы знать, как реагировать адекватно; и бывает, что для того чтобы прочесть эти знаки, приходится временно оставаться слепыми к форме.

Но на самом-то деле мы не слепы. Мы воспринимаем эту форму, и она воздействует на нас сама по себе, обращаясь непосредственно, напрямую, к нашим бессознательным воспоминаниям и фантазиям. Форма воздействует на нас так же, как цвета, которые притягивают нас или отталкивают, как формы искусства, каким бы ни был при этом стиль или предмет. Бывает так, что мода, как и искусство, оставляет нас равнодушными. Именно этим непосредственным обращением к бессознательному объясняется живучесть многих стилей и моделей современного платья. Кажется, что мода лишь манипулирует ими, но не уничтожает; меняет их значения и пути применения, но не угрожает всерьез их существованию. Однако эти возбуждающие поверхностные явления в моде, которым недостает постоянной убедительности, легко приходят и легко уходят, забываются и то и дело возвращаются на краткий срок: чокеры из черной ленты на шее или перчатки с крагами. В моде встречаются явления, которые могут глубоко отвращать, — и возвращаются они в моду именно с этой целью: например, одежда, нарочно порванная на лоскуты. Эти эффекты тоже исчезают и возрождаются.

Перемены в этом внутреннем мире коллективного чувства происходят медленно, и лишь медленные перемены возможны в глубинном восприятии визуальной формы одежды. Наши нынешние реакции все еще можно назвать принадлежащими к модерности: только гигантский культурный сдвиг мог бы привести к полному исчезновению брюк и курток, например, или шнурков и воротников рубашек; подобная перемена постигла когда-то камзолы и рейтузы. Столь же серьезная перемена, узаконившая наконец женские брюки, — еще одно обстоятельство модерности, которое не скоро сойдет на нет: слишком много потребовалось времени для того, чтобы оно реализовалось. Бессознательная фантазия должна постоянно смещаться, пока предложения, лежащие в основе моды, не перестанут затрагивать глубины коллективной души. Такие же глубинные сдвиги требуются, чтобы умозрительные образы нашли свой подлинный источник и попали в цель, как в случае с короткими юбками в XX веке. Тем временем малые изменения уже существующих форм — именно то, что привлекает наше внимание и пробуждает личную заинтересованность.

Я начала с утверждения, что всегда хотела рассматривать платье как искусство — а не как знак или как социальный обычай, связанный с другими социальными обычаями. Только глядя на историю одежды как на часть истории искусств — и как на искусство с собственной историей, — мы можем видеть одежду такой, какова она есть, и принимать в расчет все, что придает ей силу. Если мы хотим наблюдать жизнь формы, артикулирующей саму себя, то в контексте истории одежды особенно уместны традиции искусства безымянных мастеров — архитектура майя, византийские мозаики… С помощью одежды, как и с помощью произведений искусства, мы можем изучать генеалогию формы, узнавать, где и как она развивается из своих собственных ранних этапов или как и где сознательно копируется из ранних образцов применения. Таким образом можно выяснить, как феномены одежды совершают большую эмоциональную и эстетическую работу, выходящую за рамки непосредственных социополитических фактов.