Ролан Барт - Ролан Барт о Ролане Барте

(Прелестное письмо: торжественно-блестящее, буквальное по смыслу и непосредственно, безыскусно литературное; что ни фраза, то новое языковое наслаждение, в каждом изгибе безжалостная точность, которая преодолевает всякую эстетику, но ни разу не цензурирует ее (как стали бы делать наши унылые соотечественники); в этом письме высказаны одновременно и правда и желание — все желание Джилали (гитара и любовь) и вся правда о политическом положении в Марокко. Именно таков утопический дискурс, о котором мы можем мечтать.)

Парадокс как наслаждение

Ж. пришел весь взбудораженный и упоенный со спектакля «Верхом через Боденское озеро» (Пьеса Петера Хандке (1971)., говоря, что «это нескладно, не поймешь что, какой-то китч, романтизм» и т. д. И добавил: «совершенно старомодно!» То есть для людей известного склада парадокс — это экстаз, интенсивнейшая растрата. Дополнение к «Удовольствию от текста»: наслаждение — это не то, что отвечает (удовлетворяет) желанию, а то, что захватывает его врасплох, перехлестывает, сбивает с толку, увлекает своим течением. Чтобы верно охарактеризовать это увлекающее течение, нужно обратиться к мистикам. Рейсбрук: «Я называю упоением духа то состояние, когда наслаждение превосходит возможности, каковые усматривало желание».

(В «Удовольствии от текста» уже сказано, что наслаждение непредвиденно, и уже приведены слова Рейсбрука; но могу же я и сам себя процитировать, чтобы обозначить настойчивую, навязчивую тему — ведь это связано с моим телом.)

Ликующий дискурс

« — Я тебя люблю, я тебя люблю!» Весь этот пароксизм любовного признания, неудержимо вырывающийся вновь и вновь из тела, — не скрывает ли он какую-то нехватку! Нам бы не нужно было говорить эти слова, если бы не требовалось, словно каракатица своими чернилами, затемнить неудачу желания его избыточным выражением.

— То есть что же? Мы навсегда обречены на унылое возвращение среднего дискурса! Неужели нет никакого шанса, что где-то в затерянном уголке логосферы существует возможность чисто ликующего дискурса?

Разве нельзя представить себе, что где-то на самых ее окраинах — ну да, неподалеку от мистики — речь наконец станет первым, как бы незначащим выражением полного удовлетворения?

— Ничего не поделаешь: это ведь слова просьбы, а значит они могут вызвать неловкость у получателя (кроме Матери — и Бога)!

— Разве что я вправе бросать эти слова в надежде на тот невероятный, но всегда чаемый случай, когда два «я тебя люблю», изреченные в единый молниеносный миг, точно совпадут друг с другом и этой одновременностью устранят всякий эффект шантажа одного субъекта другим; тогда просьба сделалась бы невесомой.

Удовлетворение

Вся поэзия и вся музыка (романтизма) — в этой просьбе: я тебя люблю, ich Liebe dich.A каким же может быть, если он чудом состоится, ответ, вызывающий ликование? — Генрих Гейне: «Doch wenn du sprichst: Ich liebe dich! So muss ich weinen bitterlich»: я гибну, падаю и горько плачу. (Слова любви совершают работу — наподобие работы скорби.)

Работа слова

А теперь другая сцена: представим себе поиски диалектического выхода из этой ситуации повтора. Тогда я исхожу из того, что любовное обращение, пусть и повторяемое все время, изо дня в день, при каждом новом своем произнесении должно покрывать собой новое состояние вещей. Как аргонавты в ходе плавания обновляли свой корабль, не меняя его имени, так и влюбленный субъект этим одинаковым восклицанием проходит долгий путь, мало-помалу диалектизируя первоначальную просьбу и в то же время не давая ни на миг потускнеть жару первого обращения, полагая, что работа любви и речи именно в том, чтобы всякий раз придавать одной и той же фразе новые модуляции и тем самым создавать невиданный язык, где повторяется форма, но ни в коем случае не означаемое знака, где говорящему и влюбленному наконец удается одолеть жестокое упрощение, которому язык (и психоаналитическая наука) подвергает все наши аффекты. (Из трех только что описанных видов воображаемого самым действенным является последний: ведь хотя в нем и создается образ, но по крайней мере это образ диалектического преобразования — праксиса.)

Боязнь языка

При написании того или иного текста он испытывает чувство вины за наукообразный «жаргон», как будто ему не выйти за рамки безумно особенного дискурса: а что если он всю жизнь в общем-то пользовался не тем языком ? Эта паника особенно остро охватывает его здесь (в Ю.), потому что вечером он сидит дома и много смотрит телевизор: и вот ему все время представляют (внушают) какой-то расхожий язык, от которого он отделен; ему этот язык интересен — но без взаимности: его собственный язык казался бы телезрителям совершенно нереальным (а вне эстетического наслаждения любой нереальный язык может быть смешон). Таковы перепады языковой энергии: сначала слушаешь речь других людей и из своей дистантности извлекаешь уверенность в себе, а потом начинаешь сомневаться в этой отстраненности, бояться собственных слов (эта боязнь неотделима от того, как они говорятся). Написанное днем вызывает у него страх по ночам. Как в фантастике, ночь приносит с собой все воображаемое письма: образ продукта, критические (или же дружеские) пересуды: здесь слишком так, здесь слишком этак, это недостаточно... Ночью на него вновь наваливаются прилагательные.

Материнский язык

Отчего так мало интереса или же способности к иностранным языкам? В лицее учил английский (скучно: «Королева Мэб», «Давид Копперфильд», «She Stoops to Conquer») 1. С большим удовольствием — итальянский, началам которого его обучал бывший протестантский пастор из Милана (странное сочетание). Но этими языками он пользовался лишь на туристском уровне; никогда не проникал в глубь чужого языка; мало вкуса к иностранным литературам, вечный пессимизм в отношении перевода, растерянность при расспросах переводчиков — так часто они кажутся непонятливыми к тому, что я считаю настоящим смыслом слова: к коннотации. Вся эта блокировка — оборотная сторона любви — любви к родному, материнскому языку (языку женщин). В этой любви нет ничего национального: во-первых, он не верит в превосходство какого-либо языка и нередко остро переживает недостатки французского; во-вторых, в своем собственном языке он никогда не чувствует себя вольготно; много раз случается переживать опасную расколотость этого языка; иногда, слыша на улице разговор французов, он удивляется, что понимает

их, что разделяет с ними частицу своего тела. Ибо французский язык для него — по-видимому, не что иное, как язык-пуповина. (И в то же время — любовь к «очень иностранным» языкам вроде японского, которые своей структурой предъявляют ему — являют в виде образа и упрека — организацию какого-то иного субъекта.)