Коллектив авторов - В. Маяковский в воспоминаниях современников

Я признался, что иду к знакомому, а потом должен побывать на банкете, который устраивают ленинградские писатели в честь приехавшего в Советский Союз Бруно Ясенского.

В то время имя Бруно Ясенского приобрело популярность, и его роман "Я жгу Париж" был широко известен. Польский революционер, Ясенский оказался в эмиграции в Париже, где занимался литературным трудом и общественной деятельностью. К Франции он относился прекрасно и, конечно, не помышлял об уничтожении Парижа, как можно было подумать, зная его роман только по названию. Разоблачение реакции было сильной стороной этого произведения. Само название его было полемично: за несколько лет до выхода в свет романа "Я жгу Париж" на книжных прилавках Парижа появился роман Поля Морана "Я жгу Москву". Правительство Франции приняло неожиданное решение о высылке Ясенского, и он направился в Советский Союз.

В утро того самого дня, когда я встретился с Маяковским, несколько ленинградских писателей, в том числе и я, встречали Бруно Ясенского в морском порту. Пароход пришел с небольшим опозданием. Одним из первых среди людей, быстро сошедших на берег, был молодой поляк с гордо посаженной красивой головой. Мы узнали Бруно Ясенского и бросились к нему. Он очень понравился нам сразу: уже после короткой беседы мы почувствовали, что он отлично знаком с книгами советских писателей и хорошо представляет обстановку, сложившуюся в нашей литературной среде. Сразу же он заговорил со мной о последних стихах Маяковского, признался, что поэзию любит больше, чем прозу 2.

Вскоре после приезда мы поехали с ним на "Красный путиловец", в Эрмитаж, а теперь мне нужно было проверить, как идет подготовка к банкету, – поэтому-то я и шел в Европейскую гостиницу.

– Приглашаю вас на банкет, Владимир Владимирович!

– Разве вы хозяин банкета?

Я рассмеялся.

– Пришлось быть хозяином: ЛАПП поручил.

– Ладно, приду. А вы проверьте, как там обстоят дела, да и заходите ко мне в номер.

Я долго колебался – казалось, что пригласил меня Маяковский только из вежливости, но все–таки через час постучал в дверь номера, который занимал Владимир Владимирович.

День был уже на склоне, хрупкими становились тени, приближался час вечерней зари. Маяковский ходил по номеру большими, широкими шагами, жевал мундштук папиросы, чем-то он был, должно быть, взволнован. Но, понятно, не со мной же, малознакомым человеком, будет он делиться своими заботами...

Я рад был, что не сразу начинается беседа. Обычно мы встречались с Маяковским в редакциях, на литературных вечерах, на московских улицах; впервые сегодня я был в гостях у поэта. С любопытством разглядывал я большой номер. Удивительно чисто здесь, нигде и ни в чем ни единой приметы традиционного поэтического беспорядка. Ни единого пятнышка, ни единой пылинки на костюме Маяковского, ни одной приметы растрепанного поэтического Парнаса, во всем – чистота лаборатории.

– Что пить будем? – спросил Маяковский.– Может, хотите бутылку "Ореанды"?

Я признался, что из горячительных напитков предпочитаю водку, и Маяковский улыбнулся в ответ:

– У нас поэты слишком увлекаются водкой. А зря! Виноградное крымское вино гораздо лучше.

За бутылкой "Ореанды" мы разговорились. Сразу же зашла речь о молодых поэтах, моих сверстниках, и о моих собственных стихах.

– Мало видна работа молодых,– сказал Маяковский.– Редко читаю и ваши стихи. Мои чаще встречаются в печати.

– Понятно, ведь вы и больше пишете.

– Нет, пишу я, конечно, меньше иных молодых поэтов. Но вы стараетесь упрятать свои стихи в альманахи с двухтысячным тиражом, в областные журналы, а моя трибуна – газета, вот потому моя работа и видней. А вы словно чего-то боитесь.

– Вас боимся,– честно признался я.

Маяковский улыбнулся, и дальше беседа шла уже сердечней. Постепенно разглаживались морщины на его лбу, подобрели глаза.

Меня почти до конца разговора не покидало странное ощущение, что он чего-то допытывается, понять хочет, что я за человек есть. Конечно, он не выделял меня из круга моих сверстников. Только у Горького встречал я такой живой интерес к любому человеку, к любому рядовому труженику литературы. Беседуя со мной, Маяковский хотел, очевидно, найти во мне черты, характерные для всей молодой поэтической поросли.

– Много стихов чужих знаете на память? – спросил Маяковский.

– Много, – самонадеянно ответил я.

– Хорошо. Тогда скажите, чьи стихи я вам прочту. Он поднялся из–за стола и громко начал читать:

Ночь мчалась... За белым окном разгорался

Рассвет... Умирала звезда за звездой...

Свет лампы, мерцая, краснел и сливался

С торжественным блеском зари золотой.

И молча тогда подошла ты к роялю,

Коснулась задумчиво клавиш немых,

И страстная песня любви и печали,

Звеня, из–под рук полилася твоих...3

Он дочитал до конца стихотворение и затем, без передышки, начал новое:

Я не щадил себя. Мучительным сомненьям

Я сам навстречу шел, сам в душу их призвал... 4

Читал он по–своему, с характерными для Маяковского ироническими интонациями, и поэтому патетические стихи получались очень смешными.

Я развел руками и с горечью признал себя побежденным:

– Действительно, не знаю.

– А надобно знать,– сказал Маяковский,– ведь это из Надсона.– И, не запнувшись ни на мгновение, дочитал до конца все длиннейшее стихотворение.

– Вы Надсона не любите, зачем же было запоминать эти стихи?

– Своих литературных врагов надо знать,– уверенно сказал Маяковский.

Я признался, что Надсона не люблю, а все–таки ничего не помню наизусть, кроме стихов об усталом, страдающем брате.

Маяковский долго говорил о Надсоне, о его подражателях из числа моего поколения. Как жалею теперь, что не записал тогда его замечательные слова! Но недавно, когда перечитывал я письма Чехова, все тома подряд, поразила меня какая-то удивительно знакомая интонация, и невольно начал я вспоминать о тех чертах сходства, которые есть в духовном облике этих двух великих художников, казалось бы столь несходных друг с другом ни характером дарования, ни самой манерой письма. У обоих та же чистота во всем – и во внешнем облике, и в отношениях с людьми. Та же глубоко спрятанная нежность, прикрытая улыбкой иронии. Та же ненависть к нарочитой, показной красивости в искусстве. То же строгое, требовательное отношение к слову, неприязнь к украшательству в стиле, та же суровая, беспощадная ненависть к мещанству во всех его проявлениях и видах. Оба часто улыбались и, должно быть, редко смеялись громко...

Я сказал Владимиру Владимировичу, что смешные стихи люблю, хотя сам их писать не умею, и напомнил, как Чехов, издеваясь над ложной красивостью символистов, утверждал однажды насмешливо, что куда лучше декадентских виршей простецкие стихи Гиляровского о чеховском домике в Ялте: