Коллектив авторов - В. Маяковский в воспоминаниях современников

Зайцев:

– Товарищи! Рабочие не понимают Маяковского из–за маяковской манеры разбивать строчки.

На трибуне поэт. Он отвечает наглецу:

– Лет через пятнадцать–двадцать культурный уровень трудящихся повысится, и все мои произведения станут понятны всем.

Поэт уступает место следующему наглецу из студентов, Михееву. Этот говорит:

– Пусть Маяковский докажет, что его через двадцать лет будут читать. (Смех.) Если товарищ Маяковский не докажет этого, не стоит заниматься писанием.

Председательствующий передает поэту записку. Маяковский читает: "Какова идея стихотворения "Солнце?"

Ответ:

– Это стихотворение шуточное. Основная его мысль – свети, несмотря на безрадостную действительность!

Михеев, стоящий на лесенке трибуны:

– Как безрадостную?

Следующий оратор, кажется Макаров:

– Маяковский поэт. А я – люблю поэзию. Люблю читать стихи. Я люблю всех поэтов, могу читать любого. (Смех.) Маяковского я не мог читать ни в какой аудитории. (Слушатели шумят. Шум увеличивается.) Тише, товарищи! Тише! Да, не мог читать. А я – ничего декламирую...

Слушатели смеются, шумят, говорить не дают. Болван онемел, но с трибуны не сходит.

Из последних рядов женский голос нахально и пискливо:

– А что вы написали о Ленине?

Еще голос:

– Прочтите "Мы не верим".

Поэт опять на трибуне. Распростер правую руку над нами. Обращается к слушателям:

– Тихо, товарищи!

Вытесняет предыдущего оратора, пытавшегося говорить, объявляет:

– Я читаю о смерти Ленина.

Излагает план поэмы и начинает читать со слов: "Если бы выставить в музее плачущего большевика..." – читает до конца. Читает с потрясающей силой. Слушатели отвечают бурными аплодисментами. Все взволнованы.

Вытесненный с трибуны болван появляется снова и заявляет:

– Маяковский говорит, что уже двадцать лет пишет. Но он много говорит о себе, много себя восхваляет. Нужно бросить это дело. Маяковскому нужно заняться настоящей работой.

Поэт, потрясенный наглой брехней, опять вытесняет наглеца и взволнованно заявляет:

– Предыдущий оратор говорил глупости: за сорок пять минут я ничего не говорил о себе.

Голос:

– Надо доказать.

Поэт предлагает поднять руки тем, кто не понимает его стихи. Поднимают приблизительно двадцать пять процентов слушателей.

Я не успеваю записывать.

Поэт читает записку и заявляет:

– Мне говорят, что я не пишу о деревне, о колхозах. Если бы вы читали газеты, прочли бы "Урожайный марш" и "Марш двадцати пяти тысяч". Беда не в том, что я не пишу о колхозах, а в том, что о них не пишет никто. (Смех.)

Слово получает студент Честной:

– Многие отнекиваются от Маяковского словами "непонятен". Для меня Маяковский не непонятен, а не воспринимаем. (Смех.) Я считаю, что Маяковский прав, что его будут понимать через более или менее продолжительный промежуток времени, через десятилетия.

Слово получает студент Крикун (оратор пьяный):

– Как отсталые рабочие воспринимают реконструкцию народного хозяйства и прежде всего той промышленной единицы, в которой они сами работают? Инертно, с некоторым сопротивлением. Реконструкцию литературы, которую производит Маяковский, воспринимают инертно, консервативно, в штыки. Ориентация писателя должна быть на пролетариат. У Маяковского правильная ориентация. Но Маяковский делает перегибы в своей работе, как партийцы в своей политической деятельности. Есть у Маяковского стихотворение, в котором на полутора страницах повторяется тик–так, тик–так.

Поэт порывисто бросается на трибуну и протестующе, с яростным гневом заявляет:

– Товарищи! Он врет! У меня нет такого стихотворения! Нет!!

На трибуне оба оратора. Пьяному студенту Крикуну еще удается крикнуть:

– Читаемость Маяковского слаба, потому что есть в работе Маяковского перегибы.

Поэт очень громко, яростно:

– Я хочу учиться у вас, но оградите меня от лжи... Чтобы не вешали на меня всех дохлых собак, всех этих "стихов", которых у меня нет. Таких стихов, которые приводили сейчас, у меня нет! Понимаете? – Нет!! (Аплодисменты.) Я утверждаю, что вся моя поэзия такая же понятная, как поэма "Владимир Ильич Ленин"!

Опять слово просит Макаров. Он приводит примеры непонятных стихов:

1. "Вывескам":

Читайте железные книги!

Под флейту золоченой буквы

полезут копченые сиги

и золотокудрые брюквы.

А если веселостью песьей

закружат созвездия "Магги" –

бюро похоронных процессий

свои проведут саркофаги.

2. "А вы могли бы?" (Читает все стихотворение.)

3. "А все–таки". ("Все эти, провалившиеся носами, знают: я – ваш поэт".)

4. "Война объявлена":

Морду в кровь разбила кофейня,

зверьим криком багрима:

"Отравим кровью игры Рейна!

Громами ядер на мрамор Рима!"

– Имеет ли все это отношение к революции? Все написано о себе. Все это непонятно.

Поэт опять на трибуне:

– Это написано в тысяча девятьсот девятом и тысяча девятьсот десятом годах. Вырывать куски, строчки из контекста и этим доказывать непонятность – значит заниматься демагогией. Возьмите, например "...но паразиты – никогда..." Что это значит? Какие насекомые – блохи, клопы? Что они "никогда"?! Это не имеет никакого отношения к борьбе пролетариата с капиталом, потому что это вырвано из контекста.

Поэт читает стихотворение "А вы могли бы?" и говорит, что "это должно быть понятно каждому пролетарию. Если пролетарий этого не поймет, он просто малограмотен. Нужно учиться. Мне важно, чтобы вы понимали мои вещи".

Поэт ждет новых реплик, выступлений. Слушатели молчат.

Поэт:

– Почему вы молчите?

Никто не отвечает и не просит слова.

Поэт:

– Если вы замолчали, значит, стало понятно. Я прочту из "Хорошо!".

Принимают очень хорошо.

К поэту подходит еще один студент. Он жалуется на непонятность стихотворения. Маяковский тихо спрашивает: какое стихотворение, где напечатано?

Маяковский обращается к аудитории:

– Товарищи! Выясняется: стихотворение, которое непонятно, не мое, а Хлебникова. (Хохот, аплодисменты.) Так всегда бывает: или не мое стихотворение, или так вырван кусок, что получается бессмыслица.

Маяковский с возмущением колет клеветников и невежд остротами, которые я не успеваю записывать.

Из последних рядов раздается женский крик.

– Что значит этот высоко–придыхательный голос? (Смех.)

Студентка вскакивает и что-то тараторит, кривляясь. Весь шум перекрывают громовые раскаты баса. Я уже больше не могу писать. Смотрю то вверх на оратора, то в аудиторию. Спрашиваю Бессонова: что делать, как успокоить Владимира Владимировича.

Общий накал увеличивается. Кто-то пытается что-то кричать. Та же студентка протестующе машет рукой.

Маяковский:

– Не машите ручкой, от этого груши с дерева не ссыпятся, а здесь человек на трибуне.