Коллектив авторов - В. Маяковский в воспоминаниях современников

Летом в Пушкино, страшно опустевшем для меня после отъезда Лили Юрьевны, я обрадовалась встрече с зимней попутчицей.

От Тамары пошло увлечение постановкой голоса.

То лето для меня проходило под знаком Пастернака. Я была начинена его стихами по горло. Осколки строк, разлетаясь, застревали даже в самой обыденной речи; на укоризненное замечание Маяковского: "Чего вы вечно жуете траву – ведь на ней может быть всякая гадость", – я машинально ответила: "Нет, я беру оттуда, куда ни одна нога не ступала".

Сначала я не поняла, почему он засмеялся.

– ...В посаде, куда ни одна нога не ступала 24,– сказал он и добавил: – Вот пастерначья душа!

Но сам он очень любил Пастернака и часто заставлял меня читать его вслух.

Он рисовал на террасе, стоя у стола, с неизменной папиросой в зубах, а я сидела на ступеньках или на перилах и читала "по заказу" из "Сестры моей жизни". Рукопись мне подарил Борис Леонидович еще зимой, и я знала ее наизусть от слова до слова.

Чаще всего Маяковский просил читать:

Любимая – жуть! Когда любит поэт,

Влюбляется бог неприкаянный 25, –

Или

Лодка колотится в сонной груди,

Ивы нависли, целуют в ключицы,

В локти, в уключины – о, погоди,

Это ведь может со всяким случиться! 26

Как-то, прослушав "Демона" 27, Маяковский вдруг обернулся и спросил:

– А вы все понимаете? Серьезно? Ну–ка расскажите "Демона" своими словами!

И я сдавала анатомию любимых строчек на пять с крестом.

Я пожаловалась Тамаре, что умею читать только тихо, иначе срываюсь.

– Надо поставить голос,– сказала она и сразу стала пробовать на мне свою режиссерскую науку.

Она учила меня, как "давать голос в маску" и "опирать на диафрагму", как для развития оной диафрагмы надо вдохнуть воздуху сколько влезет, и потом, выпуская его, на одном дыхании говорить:

– Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына 28.

По утрам, возвращаясь с реки по заросшей тропинке, я развивала голос среди огромных лопухов, размахивая полотенцем. У калитки, ведущей в дачный садик, я умолкала.

Как-то утром Маяковский не уехал в город и, расхаживая по саду, остановился у калитки, заинтригованный донесшейся из–за деревьев классикой.

– С чего это вас так разобрало? – вежливо поинтересовался он.

Я объяснила про "маску" и "диафрагму".

– А–а, я тоже так практиковался. Знаете, как себя надо слушать? Приставьте руки к ушам, вот так.– И он, согнув ладони раковиной, приставил их ребром спереди к ушам, не так, как делают глухие, а наоборот.– Ну, а теперь наберите воздуху и гудите!

Я втянула воздух, как утопающий, оперлась изо всех сил на диафрагму и загудела:

– Гневобогинявоспойахилесапелеева... сына.

– Нет,– сказал Маяковский,– что-то у вас не выходит. Знаете, что у вас получается? – И он сам загудел низким басом:

– Гнев, о богиня, воспой,

Ахиллеса,–

Пелей его сына!

Конечно, я рассказала всем своим товарищам про новый глагол, и он прочно вошел в наш ругательный обиход, и даже, много лет спустя, мне написали про "Госиздат, сына которого надо "пелеить".

И, хотя голос у меня так и остался непоставленным, я по–прежнему часто читала Владимиру Владимировичу вслух все, что он просил.

Однажды он привез только что вышедший сборник стихов Брюсова. Рисуя очередной плакат, он слушал, как я скучно бубнила не нравившиеся мне стихи. Справившись наконец с "официальной частью", я с облегчением перешла на лирику.

И вдруг, прочтя три строчки очередного стихотворения, я стала хохотать так, как только хохочут от самых смешных, самых глупых анекдотов. Я буквально плакала от смеха, я ничего не могла выговорить.

Маяковский положил карандаш.

– Да что там такое? Ну, прочтите же! Да перестаньте вы заливаться!

А я, уткнув голову в колени, уже совсем обессилев, только махала рукой:

– Не могу... Читайте сами!

Маяковский поднял упавшую книгу.

Солнце – на экваторе...

прочел он серьезно, .....

Солнце – на экваторе...

Но, где мы вдвоем,

Холоден, как в ва...

Он широко улыбнулся, а я опять залилась...

Холоден, как в атрии

Ровный водоем 29,–

с трудом выговорил он то, что было написано, а не то, чаю так и лезло на язык в рифму с "экватором".

Мне всегда кажется, что Брюсов нарочно созорничал – неужели он настолько не слышал, как это звучит?

Вели мы себя без Лили Юрьевны плохо.

При ней в выходные дни приезжали только самые близкие друзья – человек семь–восемь, редко больше. Без нее стали наезжать не только друзья, но и просто знакомые, привозившие своих знакомых.

Бедная старая Аннушка каждое воскресенье за утренним чаем, сокрушенно вздыхая, спрашивала:

– Сколько ж их приедет, к обеду-то?

На что Маяковский неизменно отвечал:

– А вы сделайте всего побольше, на всякий случай,– а потом добавлял, ни к кому не обращаясь: – Кажется, я вчера всех звал, кого видел,– человек двадцать.

В будни на даче бывало тихо. Вставали рано, завтракали на террасе,– помню, как славно пахло по утрам свежим хлебом, Аннушкиной глазуньей и полевыми цветами,– я упрямо ставила их на стол "для красоты" в большом глиняном кувшине, хотя Маяковский называл их "пукеты", а когда стол надо было освободить для карт или рисования, ворчал, снимая кувшин: "Опять Ритка своей "красотой" весь стол захламливает!"

Тамара, ставившая мне голос, отчего-то стеснялась заходить на дачу, но однажды ее увидели издали Маяковский и Брик и напустились на меня:

– Как не стыдно – такую подругу прятать! Завтра же познакомить! Приведите ее, поедем на лодках кататься!

Я удивилась: обычно ни Осип Максимович, ни Владимир Владимирович не любили крутить по мелкой Уче.

А тут, назавтра, с утра, у берега – две лодки, и нас уже ждут.

Маяковский командует:

– Рита, Ося, Арватик – в ту, а мы с Тамарой вот в эту.

Я вижу, что Тамара немножко смущена, и начинаю горячо убеждать Маяковского:

– Лучше я тоже с вами!

Он смотрит на меня, тяжело вздыхает и говорит:

– Знаете, вам бы на кустике расти, – репейник видели? Кругленький такой, прицепится – никак не отцепить!

Через несколько дней мы вчетвером поехали в город, в "Эрмитаж" – смотреть новый балет в постановке Лукина.

Чуть ли не в тот же день Лиля Юрьевна прислала нам всем из Германии подарки: чудесные галстуки и рубашки Владимиру Владимировичу и Осипу Максимовичу и темно–голубую замшевую шапочку мне. В театре мы были самые нарядные: Тамара – в белом полотняном костюме, наши спутники – в новых рубахах и галстуках, а я с замшевой шапочкой в руках – надевать ее было слишком жарко.

Балет походил на физкультурные упражнения, на цирк и на древнегреческие фрески. Маяковский немножко подтрунивал над этой "смесью", но хлопал вместе с нами.

Ехать на дачу было поздно, и мы с Тамарой остались ночевать у нее на городской квартире, условившись ровно в одиннадцать прийти в Водопьяный – пить чай и всем вместе ехать в Пушкино.