Леонид Кацис - Владимир Маяковский. Роковой выстрел

Владимир Владимирович задумался и сказал:

– Может быть, вы и правы, Норкочка. Я перегнул. Пушкин, конечно, гениален, раз он написал:

Я много бывала с Маяковским на его выступлениях в Сочи и помню, как он замечательно читал перед красноармейской аудиторией. Владимир Владимирович волновался и спрашивал меня, хорошо ли его слушали? Доходили ли до красноармейцев его произведения или нет и т. д.

Любил Маяковский читать молодежи, которая всегда очень горячо его встречала. В таких случаях и читал и спорил по окончании чтения Владимир Владимирович совсем по-другому, чем на диспутах. На диспутах он всегда был очень остер, блестящ, дерзок. Но все это мне казалось чуть-чуть показным. Как-то он даже одевался умышленно небрежно для этих диспутов, как будто хотел выглядеть неряшливым, хотя в жизни был педантично аккуратен и в одежде и в квартире.

Тут он специально небрежно завязывал галстук и ходил огромными шагами, больше обыкновенных.

Когда я сидела в зрительном зале и смотрела на него, я не узнавала Владимира Владимировича, такого простого и деликатного в жизни. Здесь он, казалось, что-то надевал на себя, «играл» того Маяковского, каким его представляли себе посторонние.

И мне казалось, что цель его была не в желании донести свои произведения, а скорей – в финальной части диспута, когда он с такой легкостью и блеском уничтожал, осмеивал, крошил своих противников.

Тут Маяковский не задумывался о критике, не прислушивался к ней, а путем самого жестокого нападения на выступавших опровергал эту критику.

Владимир Владимирович не всегда отвечал по существу. Он острым своим глазом, увидя смешное в человеке, который выступал против него, убивал противника метким определением сразу, наповал. Обаяние Маяковского, его юмор и талант привлекали на его сторону всех, даже если Маяковский был и неправ.

Совсем другим бывал Владимир Владимирович, когда выступал перед рабочими или перед красноармейской аудиторией, когда читал молодежи – комсомольцам или студентам. Тут основным для него являлось – быть понятным, доходчивым, донести свои произведения до слушателя. Он никогда не оспаривал здесь критику, а терпеливо разъяснял все то, что было непонятного в его произведениях. Внимательно выслушивал замечания, записывал их и после выступления долго волновался, обсуждал эти замечания со мной.

Много раз при мне к нему обращались всякие организации с просьбой приехать почитать его произведения. Маяковский никогда им не отказывал. Всегда очень охотно соглашался и никогда не подводил: не опаздывал и непременно приезжал, если давал слово.

Совсем другое отношение у Владимира Владимировича было к «халтурам» – выступлениям за деньги. Он и соглашался неохотно, только когда деньги были нужны. И часто опаздывал на такие вечера. Помню случай, когда он совсем не приехал. Где-то мы с ним были в кино, возвращались на его машине в Гендриков. Нас обогнал другой автомобиль. Этот другой автомобиль остановился, остановил нашу машину. Там сидел очень взволнованный устроитель концерта. Он кричал, вышел из своей машины и стал требовать, чтобы Владимир Владимирович ехал немедленно. Зрители час уже его ждут, говорил устроитель. Вообще он был, видимо, очень взволнован и говорил очень резко.

Владимир Владимирович рассердился, сказал:

– Болен, не поеду! Понятно? – и захлопнул перед носом устроителя дверь нашей машины.

Я потом в шутку дразнила Владимира Владимировича, называла его Шаляпиным. Он согласился, что это было глупо, и обещал, что больше так не будет.

Владимир Владимирович умел быть злым и беспощадным в критике своих товарищей по работе. Он резко высмеивал и издевался над недостатками литераторов и критиков, особенно если он усматривал в их произведениях налет пошлости или если он видел, что кто-нибудь пишет для себя, о своем маленьком, личном, не заботясь о том, как это прозвучит в печати и насколько это нужно советскому читателю.

Его приводила в неистовство лень, халтура, пошлость. Он возмущался, я помню, Уткиным и Молчановым. Говорил, что это люди не без способностей, но что они сладко пересюсюкивают свои маленькие чувственята и довольствуются легким успехом у «барышень», не заботясь и не волнуясь о том, к чему такой творческий путь приведет в дальнейшем.

Ценил Олешу за богатейшую фантазию, романтичность и яркий язык, но говорил, что презирает его за образ жизни. Маяковский готов был поручиться, что из Олеши ничего не выйдет: все поведение Олеши очень показное. Олеша считает, что, написав одну хорошую книжку, он уже достиг вершин и что его в достаточной мере не понимают, не ценят. А это наиболее легкий путь: таскаться по кабакам и кричать, что он непризнанный гений, вместо того чтоб сесть за черную работу и делать из себя писателя. А жаль, говорил Владимир Владимирович, что из Олеши ничего не выйдет, – возможности у него большие.

Но наравне с суровостью ко всему тому, что он считал дурным, Маяковский был очень чуток к хорошим книгам и вообще к литературным удачам своих товарищей.

Хорошие стихотворения его очень радовали.

Я помню, он восторгался стихотворением Светлова «Гренада» и сказал мне о Светлове такую фразу:

– Этот мальчик далеко может пойти.

Помню, мы встретили как-то Семена Кирсанова, тогда еще совсем юного. Кирсанов был в военной форме (очевидно, он был призван в Красную Армию). Маяковский очень ласково говорил о нем. Говорил, что это его ученик, что он очень талантливый мальчик. Читал тут же на улице отрывки кирсановских стихов.

Позднее сам Кирсанов читал на квартире у Бриков свои произведения. Помню сейчас два его стихотворения. Одно – посвященное Маяковскому, где он сравнивает Маяковского с кораблем, а другое – под заглавием «Двадцать первый год».

Владимир Владимирович в тот раз очень шумно хвалил стихи, целовал Кирсанова, потом вдруг страшно смутился и сказал:

– Сеня, вы не думайте, что я так доволен, так как вы про меня написали. Нет, это действительно очень здорово!

На другой день Владимир Владимирович все пел одну строчку из кирсановского стихотворения:

Пел он это на мотив популярной песенки 19–20 года – «В Петербурге дом высокий». Пел он это беспрерывно, и я наконец взмолилась, стала просить пощады. Владимир Владимирович засмеялся и сказал:

– Простите, не буду больше, но уж очень хорошо: яичница-ромашка. А ведь она действительно как ромашка, знаете, Норкочка, такая – глазунья…

Но через несколько минут он опять затянул про свою ромашку.