Михаил Стеблин-Каменский - Мир саги. Становление литературы

В «королевских сагах», так же как и в «родовых сагах», время — это не равномерный и непрерывный поток, независимый от событий, которые в нем происходят. Поэтому в «королевских сагах», как и в «родовых сагах», обычно игнорируются изменения, которые происходят не в результате событий, а постепенно и незаметно, т. е. изменения общественных и экономических отношений и т. п., и эти отношения оказываются в изображении «королевских саг» неизменными, и тем самым отношения, характерные для эпохи написания саги, т. е. XIII в., подставляются в более древнюю эпоху, т. е. IX-X вв. Немало таких подстановок было обнаружено в «Круге Земном». Допуская такие подстановки, автор «Круга Земного» как бы повинен в модернизации эпохи, более древней, чем та, в которую он жил. Не следует забывать, однако, что, когда, например, современные исследователи «Круга Земного» называют это произведение «историческим романом», они повинны в гораздо большей модернизации (ведь исторический роман возник как жанр только в XIX в.!).

Все же в «королевских сагах», и в частности в «Круге Земном», время больше абстрагировано от происходящих в нем событий, чем в «родовых сагах». Ведь правление короля, т. е. то, что образует стержень повествования в «королевских сагах» (откуда и название их), — это не только события, но и течение времени. Поэтому время в «королевских сагах» в какой-то мере отрывается от событий, объективируется, становится существующим само по себе. Отсюда появление в «королевских сагах» своего рода хронологической сетки (отсчета от начала или конца правления королей, привязывание событий к году правления короля), которая накладывается на события, возникновение погодного рассказа о событиях. Внутренняя связь событий, характерная для «родовых саг», начинает уступать место связи одновременности. И, по-видимому, то, что саги жизнеописания одного короля (как саги об Олаве Святом или Сверрире) уступают место сагам, охватывающим историю страны на протяжении царствования многих правителей (как «Свод», «Гнилая кожа» и «Красивая кожа»), а в случае «Круга Земного» — на протяжении царствования всех когда-либо существовавших в северных странах правителей, тоже было развитием в направлении более абстрактного понимания времени и тем самым некоторым приближением к исторической науке нового времени.

«Королевские саги» начали писать раньше, чем «родовые саги», и в ряде случаев известно, кто их написал. И то, и другое связано, вероятно, с тем, что «королевские саги» представлялись более важными, чем «родовые саги»: на «королевские саги» и тех, кто их писал, падал отблеск от ореола, окружавшего королей и церковь в глазах людей той эпохи. Ведь древнейшие «королевские саги», т. е. саги жизнеописания королей миссионеров — Олава Трюггвасона и Олава Святого, были написаны под влиянием латиноязычной житийной литературы (некоторое ее влияние заметно кое-где и в «Круге Земном») и ставили своей целью возвеличение церкви в лице ее наиболее видных представителей. Однако даже если о той или иной «королевской саге» известно, кто ее «написал», то это едва ли значит, что данная сага была плодом осознанного авторства. Значение древнеисландского слова «написать» совсем не тождественно значению современных слов «сочинять» или «быть автором». Кроме того, сообщение о том, что такой-то «написал» тот или иной памятник, делалось, по-видимому, вовсе не с целью атрибуции данного памятника определенному автору, но из совсем других побуждений, например, чтобы объяснить что-то, написанное кем-то другим, тем самым называя его имя. Впрочем, не исключено и то, что роль автора становилась более осознанной по мере того, как она приближалась к роли историка, т. е., как это ни странно, по мере того, как она становилась менее творческой.

Все в большей мере становится аксиомой, что древнеисландская литература — плод введения христианства в Исландии. Оно, как считается, сыграло решающую роль в развитии богатой и оригинальной литературы в этой стране. В самом деле ведь благодаря христианизации возникла основная предпосылка существования литературы — письменность. Вместе с тем христианизация повлекла за собой основание монастырей, а они, как известно, были культурными центрами, обеспечивавшими приобщение Исландии к европейской культуре того времени и знакомство с европейской литературой, а это, как принято считать, в свою очередь повлекло за собой развитие богатой и оригинальной литературы на исландском языке.

Однако ведь христианизация в ту же эпоху произошла и в других скандинавских странах — Дании, Норвегии и Швеции, — и там она тоже имела своим последствием введение письменности и возникновение монастырей, которые были культурными центрами, обеспечившими приобщение к европейской культуре того времени и знакомство с европейской литературой. Почему же, однако, в этих странах христианизация не только не повлекла за собой развития богатой и оригинальной литературы, но, наоборот, литература, возникшая там на соответствующих языках в результате христианизации, была скудна, подражательна и совершенно неоригинальна?

Отвечая на этот недоуменный вопрос, нельзя, конечно, не сослаться на то, что в Исландии христианизация происходила в условиях, совершенно не похожих на те, которые существовали в других скандинавских странах: в Исландии не было королей и военной силы, подчиненной им, не было государства, и поэтому не была порвана связь с догосударственной, т. е. дописьменной и дохристианской, литературной традицией. Если это так, а трудно сомневаться в том, что это действительно так, то аксиома, которая была приведена выше, нуждается в существенной переформулировке: развитие богатой и оригинальной литературы в древней Исландии — плод особых условий, в которых происходила христианизация в этой стране, а не христианизации самой по себе.

По-видимому, становится также аксиомой, что все классические древнеисландские саги, не только королевские, но и родовые, должны толковаться как выражение той или иной доктрины, политической или философской. Таким образом, сага может оказаться выражением доктрины демократического национализма или, наоборот, учения о необходимости сильной монархии, т. е. она может оказаться своего рода политической пропагандой или документом, содержащим программу определенного слоя населения Исландии. Интересную сводку толкований древнеисландской прозы как политической пропаганды дал американский саговед Шах в своем докладе на Мюнхенской конференции по сагам осенью 1979 г. [47]. В то же время сага может в результате ее толкования оказаться выражением той или иной религиозной философии, определенной теологической интерпретации истории и человеческого поведения, например, учения Блаженного Августина, доктрины «естественного закона и естественной религии» и проч., и проч., не говоря уж о том, что сага может оказаться просто иллюстрацией того или иного правила морали — необходимости смирять свою гордость, избегать соблазна, соблюдать меру и т. д., то есть чисто дидактическим произведением. Попытки так толковать отдельные саги или эпизоды из них становятся все более популярными среди саговедов, и они уже настолько многочисленны, что оспорить их всех по отдельности было бы неосуществимой задачей.