Марк Копшицер - Валентин Серов

Обижаться Совету на мой выход не следует, так как не из-за него я выхожу».

Взволнованы были уходом Серова не только преподаватели, но и студенты, и они также пытались уговорить его остаться, но и им не удалось это. В телеграмме, посланной им 10 февраля, Серов писал: «Господа ученики, из училища я действительно вышел. В утешение могу сказать одно: ни в каких казенных училищах и академиях учить больше не стану».

В ответной телеграмме учащихся говорилось, что они горячо приветствуют в лице Серова «художника, который выше всего ставит свободное искусство» и выражают надежду вновь увидеть его учителем «не в этой, казенной, а в другой, свободной школе». Текст этой телеграммы был принят 11 февраля на общем собрании учащихся, которое продолжалось после того еще три дня и 13 февраля направило в Совет следующую резолюцию: «Признавая всю нецелесообразность свободного преподавания искусств в неавтономной школе и испытывая тяжесть давления на дело художественного развития элементами, ничего общего с искусством не имеющими, мы, глубоко сожалея об уходе В. А. Серова, выражаем уверенность, что совет гг. преподавателей со своей стороны обратит внимание Московского художественного общества на те явления, которые в училище порождают много недоразумений, неясностей, вообще порождают все то, что создает такое положение вещей, при котором как училище, так и учащиеся теряют такого незаменимого преподавателя и руководителя в художественном воспитании, как В. А. Серов».

Характерно, между прочим, что учащиеся, которые, конечно, не были знакомы с содержанием писем Серова Львову и Гиацинтову, отлично поняли, в чем состоит причина ухода Серова. И очень знаменательно, что резолюция, в которой они требуют автономии училища, прекращения влияния «на дело художественного развития… элементов, ничего общего с искусством не имеющих», была в архиве училища приобщена к делу Серова [75] .

Все эти факты не оставляют сомнения в том, что истинная причина ухода Серова не в разладе его с учащимися, рвавшимися «к абсолютной, не терпящей рассуждений и не переносящей никаких „но“ свободе». Если бы это было так, Серов прямо сказал бы им об этом, он был не из тех людей, которые ищут благовидных предлогов для осуществления принятых уже решений. Больше того, именно «левые» — Куприн, Фальк, Ларионов — были организаторами «бунта» протеста, который, хотя и вылился в нелепую форму обструкции заместителю Серова Л. О. Пастернаку и вызвал резкий протест Серова, обратившегося к учащимся с письмом, где он не постеснялся сказать все, что он думает об этом их поступке, — только лишний раз свидетельствует, что не в конфликте с «левыми» была причина ухода Серова, а также то, что именно «левые» были самыми фанатичными приверженцами Серова и его школы.

Еще один аргумент в доказательство того, что не «свобода», существовавшая в училище, свобода, которой Серов будто бы считал «быть не должно» [76] , явилась причиной его ухода. Серову два раза, в 1894 и в 1907 годах, предлагали руководство мастерской в Академии художеств, заведении, где и следа «свободы» не было, но Серов оба раза ставил условием именно полную свободу своей мастерской, из-за чего альянс его с Академией так и не состоялся.

Были еще, и не раз, подобные же случаи, когда проявлялась резкость, нетерпимость, появившаяся в его характере. Об этом еще будет идти речь.

А сейчас еще один случай, происшедший в 1905 году, случай незначительный и на первый взгляд неожиданный, но характерный.

Какой-то московский богач-меценат неосторожным словом оскорбил Валентину Семеновну, и вот Серов, пожилой уже человек, отец многочисленного семейства, никогда не выказывавший ни малейших признаков бретерства, вызвал обидчика на дуэль. Самым серьезным образом. Он взял обратно свой вызов лишь после того, как струсивший господин по всей форме принес извинения. (К слову сказать, у Серова был настолько верный глаз, что, никогда специально не занимаясь стрельбой, он стрелял удивительно метко. Как-то на даче сыновья его поймали змею и выпустили ее на берегу. По цвету она почти сливалась с песком. Серов взял у старшего сына ружье и, хотя змея успела уползти довольно далеко, почти не целясь, попал ей в голову.)

Так прошел в жизни Серова 1905 год, и вот каковы были его последствия…

Следующий год отмечен еще событиями, носящими характер отголосков революции.

Одним из таких событий была забастовка учеников Училища живописи, ваяния и зодчества в феврале 1906 года. Училище было закрыто до осени. Ученики хотели все же учиться, продолжая одновременно бастовать. Серов снял частную квартиру и там продолжал преподавать и сам работал с натуры.

Это были лучшие месяцы его преподавательской деятельности: только работа, и никаких казенных правил. Здесь у него всегда было отличное настроение.

Революция, однако, шла на убыль и потом сменилась годами реакции, и в том обществе, где бывал Серов, скоро совсем забылись события этого грозного года. Очень многими, но не им.

Очень многие забыли со временем и Кровавое воскресенье, и расстрелы, и тюрьмы. Забыли и друзья Серова…

Через несколько лет Дягилев передал Серову предложение написать новый портрет царя.

Серов ответил телеграммой: «В этом доме я больше не работаю».

Вернемся немного назад и начнем эту главу с тех же дней, с которых началась предыдущая.

1905 год. Январь. Петербург…

Но действие этой главы начинается не на Васильевском острове, не в здании Академии художеств, и здесь не будут слышны выстрелы…

В январе 1905 года в Таврическом дворце открылась Историческая выставка русского портрета — новый плод деятельности неугомонного Сергея Павловича Дягилева.

Выставка была его апофеозом, ничего равного ей он еще не создавал. Дягилев потратил на ее организацию весь 1904 год.

Занимаясь в былые годы исследованием живописи XVIII века, Дягилев составил длинный список дворянских имений, церквей, дворцов, воспитательных домов, где находились или могли находиться картины старых мастеров, а потом ездил, уговаривал владельцев, просил, объяснял, доказывал…

Пожалуй, он мог бы написать вторые «Мертвые души», если бы задался такой целью этот бескорыстный Чичиков, Чичиков-наоборот, собиратель вечно живого у мертвых, ибо поистине мертвецами казались многие из тех людей, с которыми пришлось ему иметь дело [77] .

К концу 1904 года в руках Дягилева оказалось свыше шести тысяч портретов. Ему удалось получить не зал уже, а построенный еще в екатерининские времена Таврический дворец.

Открывшаяся в январе 1905 года таврическая выставка стала событием первостепенным в художественной жизни России. Для художников она была откровением. Их воспоминания и письма оставили свидетельства восхищения и восторга перед выставкой и благодарности ее устроителю. Многие выражали желание сделать выставку постоянным музеем русской портретной живописи.