Теодор Адорно - Культурная индустрия. Просвещение как способ обмана масс

Общеобязательный характер подобной стилизации уже, пожалуй, превосходит силу официальных запретов и предписаний; создателям нового шлягера гораздо легче прощают то, что они отклонились от 32-тактной песенной структуры или что интервал между звуками не укладывается в пределы ноты, чем то, что они осмелились привнести в мелодику или гармонию хоть малейшую деталь, отклоняющуюся от стереотипа. Орсону Уэллсу прощают любые нарушения законов жанра ввиду того, что эти заранее просчитанные исключения лишь подтверждают общее правило. Стремление к воспроизведению технически обусловленных клише, которые в исполнении актеров и режиссеров должны казаться естественными – такими, чтобы нация усвоила их и начала считать своими, – доходит до таких тонкостей, что по своей изощренности почти совпадает с произведением авангардного искусства, изобразительные средства которого, заметим, служат выражению истины, а не чего-то ей противоположного. Мерилом же мастерства выступает редкое умение досконально соответствовать критериям стереотипной естественности во всех отраслях индустрии. Словно по законам логического эмпиризма, то, что говорится, и то, как это говорится, должно легко проверяться сравнением с обыденным языком. Производители считаются экспертами. Воспроизведение стереотипов требует необычайной производительности, которую оно же само потребляет и расходует впустую. Оно несравнимо опережает различие между стилем естественным и стилем искусственным, свойственное культурному консерватизму. Искусственным можно в лучшем случае называть такой стиль, который навязан извне, вопреки сопротивлению самой формы. Но в культурной индустрии все содержание до последней составляющей происходит из того же самого источника, что и язык, в котором оно находит свое выражение. Стычки, случающиеся на почве совсем уж неправдоподобной лжи между специалистами сферы культуры, с одной стороны, и спонсорами и цензорами, с другой, свидетельствуют не столько о внутренних эстетических разногласиях, сколько о разнице интересов. Репутация специалиста, иногда еще свидетельствующая об остатках профессиональной независимости, оказывается противопоставлена деловой политике Церкви или концерна, производящего культурный продукт. Однако сама по себе эта ситуация разрешается прежде, чем дело доходит до реального столкновения сторон. В глазах своего создателя образ святой Бернадетты представлял собой приманку для потенциально заинтересованных корпораций до того, как права на него оказались в руках Дэррила Занука. Вот к чему свелось сопротивление формы. Поэтому стиль, диктуемый культурной индустрией и не встречающий более никакого сопротивления со стороны формируемой им материи, является одновременно и отрицанием стиля как такового. Компромисс, достигаемый между общим и частным, общим правилом и спецификой конкретного предмета, в котором – и только в нем одном – и заключается сущность стиля, теряет всякий смысл, поскольку напряжения между полюсами даже не возникает: сталкивающиеся противоположности сливаются в безликую тождественность, общее способно подменить собой частное – и наоборот.

Однако даже это искаженное подобие стиля способно создать представление о том, чем же некогда являлся стиль настоящий. Понятие истинного стиля в культурной индустрии обнаруживает себя в качестве эстетического эквивалента понятия власти. Представление о стиле как о всего лишь эстетической закономерности – это ностальгическая фантазия, свойственная романтикам. В единстве стиля, свойственном не только христианскому Средневековью, но и эпохе Возрождения, находит свое выражение та или иная общая структура социального диктата, а вовсе не печальный опыт тех, кто оказался ему подвержен. Великими мастерами в искусстве являлись вовсе не те, кому удавалось воплотить стиль наиболее безукоризненно и совершенно, но те, кто в своих работах прибегал к стилю как к инструменту, позволявшему противостоять хаосу страдания, к своего рода отрицательной истине. В стилистике отдельных произведений выразительность обретала ту мощь, без которой само их существование казалось бы весьма расплывчатым. Даже в тех из них, которые принято считать классическими, как, например, произведения Моцарта, обнаруживаются объективные тенденции, вступающие в противоречие со стилем, чей образец данные работы призваны собой воплощать. Вплоть до Пикассо и Шёнберга у великих творцов сохранялось недоверие к стилю, и в решающие моменты они гораздо больше придерживались внутренней логики вещей, нежели стиля. То, с чем пытались спорить экспрессионисты и дадаисты – ложность понятия стиля как такового, – сегодня достигает своего кульминационного выражения в манере пения крунеров, в непревзойденной грации кинозвезды, даже в той мастерской точности, с которой фотограф нацеливает свой объектив на нищенскую лачугу крестьянина. В каждом произведении искусства стиль таит в себе некое обещание. При помощи стилевых приемов то, что стремится выразить автор, включается в общий контекст господствующих форм вербального, музыкального, живописного языка, сливается с представлением об универсальной истине. Когда произведение искусства внушает нам, что способно являться источником истины за счет того, что образность в нем облекается в установившиеся в общественном сознании формы, без подобных обещаний не обойтись, но это не отменяет того, что они заведомо ложны. Притворяясь, будто способно предупредить воплощение образа посредством различных эстетических отклонений, оно лишь утверждает господство реально существующей формы. В этом смысле искусство неизменно претендует на то, чтобы представлять собой идеологию. Однако оно не располагает никакими иными средствами к выражению страдания, кроме противостояния традиции, что и находит свое отражение в стиле. Тот самый аспект произведения искусства, за счет которого оно выходит за пределы критериев истинности, в действительности нельзя отделить от понятия стиля. Тем не менее аспект этот заключается не в достигнутой создателем гармонии, не в сомнительном единстве формы и содержания, внешнего и внутреннего, индивидуальности и социальности, но в тех чертах, где проявляется дисгармония, в неизбежной тщетности страстного стремления к соответствию. Вместо того чтобы встретиться лицом к лицу с тщетой этих попыток, в которых стиль высокого искусства издавна восставал против самого себя, слабое произведение все время ищет сходства с другими, стремится к суррогату тождественности. В культурной индустрии подражание оказалось наконец возведенным в абсолют. Всё – лишь стиль, и вместе с тем культурная индустрия не скрывает, что тайна стильности заключается в покорности социальной иерархии. То, что угрожало достижениям человеческого духа еще с тех пор, когда их собрали вместе и уравняли, подведя под общее понятие «культуры», нашло свое завершение в сегодняшнем эстетическом варварстве. Говорить о культуре всегда противоречило самой сути культуры. Понятие культуры, используемое как общий знаменатель, уже как бы подразумевает учет, каталогизацию, классификацию, что автоматически переводит ее в административную область. Такому представлению о культуре в полной мере соответствует лишь последовательное, механизированное упорядочение. Только оно, в равной степени подчиняя все формы духовной деятельности одной цели: наложить на частную жизнь человека – с момента ухода со смены вечером до очередной отметки у табельных часов на следующее утро – печать того же самого производственного процесса, которым он занят днем, – способно гротескным образом воплотить в себе представление о культурном единообразии, которое философия личности стремилась противопоставить массовому тиражированию.