Тимур Атнашев - «Особый путь»: от идеологии к методу [Сборник]

Какую позицию занимаем мы сами по этому противоречивому вопросу? Пожалуй, нужно ввести оговорки двух типов. Во-первых, в исторической науке, в отличие от войны или дипломатии, было бы заблуждением исходить из предположения, что враг моего врага — мой друг [155] См. замечание Пола Кеннеди: «Критиковать Блэкборна и Эли за непрямую поддержку консервативного крыла исторической школы, защищающего идею немецкого Sonderweg, — очевидное заблуждение» [Kennedy 1982: 177–178]. В рассматриваемом случае подобным самообманом занимались методологические консерваторы и апологеты немецкого прошлого (это отнюдь не обязательно одни и те же люди). Ни тем, ни другим в действительности наша книга ничего не дает. С точки зрения методологии мы не верим, что факты говорят сами за себя или что история может быть свободна от теории. Мы разделяем часто цитируемое мнение Юргена Хабермаса: история не исчерпывается тем, «что ее акторы замышляют в отношении друг друга» [Habermas 1970: 116] [156] Конкретно этот отрывок из Хабермаса неоднократно цитировали и Юрген Кока, и Ханс-Ульрих Велер. Говоря в общем, мы не считаем, что проблемы Германии являются «воображаемыми» или же что историки «критической школы» 1960–1970 ‐ х годов зря теряли время. Мы уверены, что, если бы не было Ханса — Ульриха Велера, его следовало бы придумать. Содержание и с тиль изложения немецкого издания не должны оставить сомнений по этому поводу. Если уж приписывать историков к определенным лагерям, на основании этих фундаментальных положений мы должны быть отнесены к лагерю тех, чьи взгляды мы рассматривали критически. В конце концов, именно их взгляды привлекают наиболее серьезное внимание.

Впрочем, разногласия, конечно, остаются, и это подводит нас к другому ряду замечаний. Наши взгляды на возможные методологические и моральные последствия нынешней дискуссии о Sonderweg параллельны нашим взглядам на саму модель Sonderweg. Последняя подает признаки превращения в затупившийся аналитический инструмент, и, как следствие, представляется, что настойчивая приверженность этому конкретному способу «примирения с прошлым» [157] В немецком языке сейчас используется приобретшее почти ритуальный характер выражение «die Bewältigung der Vergangenheit». может породить специфическую инерцию мысли и чувства. Методологически, например, использование определенных моделей, заимствованных из социальных наук — прежде всего из «теории модернизации» [158] Следует сказать, что у лучших западногерманских историков приверженность теории модернизации не носила некритического характера [Wehler 1975]. , — порой придает работам немецких историков чересчур одномерную ориентацию на настоящее. История, безусловно, нуждается в теории, и следует в самом деле отказаться от восприятия настоящего положения вещей как «естественного». Однако если, как утверждает Юрген Кока, пытаться таким способом демистифицировать прошлое, этой цели едва ли можно достигнуть, представляя историю Германии с середины XIX века так, как будто бы известные события 1933 года были предначертаны в каждом ее эпизоде [Kocka 1977]. Этот подход приводит к очередной телеологической банальности, несмотря на непривычно несчастливый конец. Таким образом, существует риск зеркального отражения проблем тех историков, которые превозносят положительные качества немецкого Sonderweg. В числе наших намерений было попытаться возвратить модерной истории Германии ощущение непредсказуемости — хотя и не случайности. При этом спасать имперскую Германию от тирании ретроспективного взгляда не входило в наши планы. В более общем смысле можно сказать, что мы уделяем больше внимания исторической текстуре, «таковости» исторического опыта, чем те, кто представляет современную воинствующую ортодоксальность. Один из нас позволил себе довольно игривую отсылку к этой позиции в немецком издании, выбрав для заглавия известное изречение Ранке. Однако наши взгляды едва ли можно свести к историзму в плохом, старинном немецком смысле. Достоинства историзма, с его акцентом на verstehen и на уникальности события, и критической истории, подчеркивающей значимость теоретической базы, не исключают друг друга. Мы предпочли бы поддержать Вольфганга Моммзена, который убедительно писал о необходимости сочетать индивидуализирующие и герменевтические методы с системным анализом социальных структур и процессов, в которых протекает история [159] Это основная мысль речи Моммзена «Историческая наука по ту сторону историзма», произнесенной при вступлении в должность профессора в Дюссельдорфском университете [Mommsen 1971]. В рецензии на нашу книгу Моммзен выразил обеспокоенность возможной консервативной подоплекой очередного витка «неоисторизма». Его беспокойство понятно, и все же дурные предчувствия в этом случае определенно преувеличены, если вообще уместны. В действительности можно сказать, что позиция Моммзена в «Исторической науке по ту сторону историзма» и в последующие годы обозначала одну из многих точек соприкосновения, объединявших, как отметили некоторые рецензенты немецкого издания, наши исследования с интересами западногерманских коллег, таких как Юрген Кока и Ханс-Ульрих Велер. Эти точки соприкосновения должны быть очевидны и для читателей настоящего издания. .

Моральные и политические выводы следуют из вышесказанного. Мы не против «примирения с прошлым Германии», но верим, что для этого существует множество разных способов. В 1960 ‐ е годы можно было бросить вызов традициям, поддержав негативное ви ́ дение немецк ого Sonderweg; в наши дни такой подход скорее отсекает вопросы, чем предоставляет возможность их задать. Так, например, отстаивание определенной формы пагубной преемственности между 1848 ‐ м и 1945 годами не только препятствует вопрошанию о других преемствен ностях, но и исключает доводы, касающиеся преемственности между Третьим рейхом и тем, что за ним последовало. Идея «нулевого года» имела освободительную функцию, но сейчас она грозит превратиться в преграду для понимания связей между прошлым и настоящим. Сходным образом проблемами чреваты попытки усилить концепцию Sonderweg при помощи теории модернизации. Возможно, видеть в современных проблемах лишь рудиментарные явления несовременного прошлого утешительно, но насколько это справедливо? В ФРГ многие предпочитали критиковать «модерность» в этом смысле, а не использовать ее как заклинание против прошлого, которое было успешно преодолено. На ум приходят такие художники, как Йозеф Бойс и неоэкспрессионисты, такие режиссеры, как Ханс-Юрген Зиберберг, молодое поколение историков, последовавшее за Э. П. Томпсоном в попытках спасти жертв модернизации от «чудовищного снисхождения потомков», движение «зеленых». Здесь присутствуют очевидные интеллектуальные и моральные ловушки (сентиментальность — только один пример), и вполне естественно, что немцы относятся к этому особенно чувствительно. Вероятно, было бы благоразумно отметить еще, что мы не отождествляем свои намерения с вышеперечисленными предпочтениями (последние также представляют широкий спектр различных интересов). Однако всех объединяет одно: вопросы о немецком прошлом задаются снова и снова как повод порассуждать о настоящем Германии. А сделать это намного проще, если мы признаем, что история Германии с 1848 по 1945 год не была улицей с односторонним движением, закончившейся вместе с Третьим рейхом и позволившей открыть новый этап пути. Таким образом, примирение с немецким прошлым в 1980 ‐ е годы предъявляет иные требования, нежели в 1960 ‐ е. С одной стороны, это означает, что меняются вопросы, которые настоящее з адает прошлому. С другой, это значит иной способ обращения к прошлому, чтобы задавать вопросы о настоящем. Альтернативой является риск столь же парализующей самоочевидности, как та, с которой успешно боролись историки Sonderweg. Ханс-Магнус Энценсбергер писал в 1960 ‐ е годы об опасностях чисто ритуального самоуничижения перед лицом немецкого прошлого. По его выражению, «qui s ’ accuse, s ’ excuse» [Enzensberger 1968: 10]. Энценсбергер имел в виду апологетов прошлого 1950–1960 ‐ х годов. В наши дни это суждение сто ль же уместно.