Array Коллектив авторов - Гуманитарное знание и вызовы времени

В статье «Слово и культура» Мандельштам описывает «Траву на петербургских улицах – первые побеги девственного леса, который покроет место современных городов» [313]. Любопытна перекличка этой эсхатологической картины гибели старой и зарождения новой одухотворенной природы с описанием разоренного , но вполне практического рая в заметке «Ползучий кустарник» (лето 1921 г.) Александра Грина. Здесь тоже описан феномен 20-х годов – нашествие травы на улицы Петербурга – «казалось, произойдет зарастание исторических городских перспектив лютиками, ромашкой и колокольчиками» [314]. Речь не идет о влиянии или заимствовании. Грин, погруженный в пространственный шум времени и знакомый с разными способами его интерпретации, вполне в духе времени отдает дань и бытовому натурализму, и романтизму, и символизму, дополняя эклектизм эпохи эклектизмом беллетристическим. Однако пространство во всех типах повествования Александра Грина, имея жизнеподобные очертания, подчиняется вполне традиционной оппозиции север – юг. В бытовых рассказах, как отмечено Н. А. Петровой, действие обычно происходит на севере, в фантастических – в южных приморских городах, в фантасмагорических – север и юг смыкаются в едином топосе (север смешался с югом в фантастической и знойной зиме; Юг, смеясь, кивнул Северу) [315].

Вертикаль петербургского текста, согласно В. Н. Топорову, имеет три уровня – Петербург как текст, текст города о самом себе и собственно петербургский текст русской литературы. В России исторически состоялось формирование двух субкультур – столичной как инварианта европеизированной и провинциальной как инварианта традиционной. Противостояние столицы и провинции в этом ракурсе выглядит как идущее из глубины культуры сопротивление всему чужеродному, по сути своей «инаковому». В случае с Россией это культурное движение сопротивления ослаблялось ее стремительной геополитической экспансией во все стороны света. Страна обрастала колониями, ее столица превращалась в метрополию, в «Мировой город», а провинция приобретала «лоскутный» в культурном отношении характер.

«Внутренняя колонизация» предстает в избранном нами ракурсе как «петербургизация». Едва ли не каждый значительный город в России, основанный после Петербурга, оказывался в той или иной степени локальным Петербургом, сконцентрировавшим черты города нового типа. «Регулярный город» соединяет в себе несколько типов городов: город-крепость, город-порт, город-завод, город-резиденцию, которые были гармонично связанными водным простором доминантами в его облике, что порождает специфическую топографию новых городов России, ориентированную на какой-либо аспект столицы и выраженную посредством определенных городских архитектурных доминант. В городах-заводах проявлялись архитектурно-топографические аналогии с петербургским Адмиралтейством, в городах-крепостях – с Петропавловской крепостью, в приморских городах-резиденциях – с дворцово-парковыми пригородами Петербурга. Этот процесс формирования градосферы сегодня принято в культурологии называть «феноменом Петербургии» в оппозиции с «феноменом Московии», олицетворяющей материнскую, «горнюю» топографическую субстанцию средневекового русского города [316].

Уральский текст – отчасти и проекция петербургского текста (с мотивом города на краю, на «сухопутной» границе, крепости-завода). Изнанкой образа «опорного края державы» стал «трущобный реализм», как проецирует этот термин М. Бахтина на творчество уральского по происхождению писателя Н. Решетникова А. В. Кубасов. При этом с опорой на этимологию фиксируется смещение смысла слова «трущоба» с природного на социальный аспект. По В. И. Далю, слово «трущоба» связано со словами-синонимами «труховый, трухлый, трухлявый, трушной», имеющими значение «дряблый, гниловатый, рыхлый от гнили, ветхости, сопрелый, слежавшийся, затхлый, трупореховатый». Соответственно трущоба – это «густой, непроходимый лес, заваленный буреломом, трухлявыми колодами или хворостом». Социально значимый семантический компонент слова зафиксирован в словаре С. И. Ожегова, особенно отчетливо – в его первых изданиях. Прямое значение слова «трущоба» – «труднопроходимое место (напр. лес с буреломом)», а переносное – «глушь, захолустье, а также грязная, тесно застроенная часть капиталистического города, обычно на окраинах, где живет беднота» [317]. Таким образом, трущоба – место обитания людей социального дна, их жизненное пространство, среда, формирующая мировидение и ценности человека. Лесная трущоба здесь является очевидной параллелью трущобе городской, которая поджидает человека, как хищник поджидает свою жертву.

В Сибири данная константа отчетливо проявилась в облике, городском укладе и социокультурной политике Барнаула – города-завода, построенного в XVIII – первой половине XIX в. по образу и подобию Санкт-Петербурга. Основные типологические черты, связывающие культуру Барнаула и подчинявшихся ему заводов со столичной культурой, проявились в том, что этот город строился планомерно как промышленный и культурный центр региона с регулярной, параллельно-перпендикулярной застройкой, в отличие от общероссийского радиально-концентрического принципа градостроения. Первый храм носил имя апостолов Петра и Павла, был построен в стиле барокко, и имея в плане вытянутый латинизированный крест, по ряду параметров напоминал собор Петропавловской крепости.

«Сибирь – не просто провинция России, но ее колония», – утверждает Е. Н. Эртнер в новаторской книге «Феноменология провинции в русской прозе конца XIX – начала XX века» [318]. Однако представляется, что эти понятия – «провинция», «колония», а также «фронтир» – ввиду качественного различия обозначаемых ими явлений – не представляют собой просто различные «усугубляющиеся» степени общего понятийного ряда. Безусловно, образ Сибири и его ментальные особенности вбирают в себя все эти три понятия, но взаимосвязи между ними имеют сложный нелинейный характер. Колонизация в России (в том числе сибирская) всегда оставалась явлением внутреннего быта. Новые территории воспринимались как продолжение самой России. Административная политика была направлена на превращение Сибири во внутреннюю провинцию. Экономическое освоение края имело преимущественно колониальный характер. Тогда как культурное постижение носило черты преимущественно фронтира, движущейся границы – и по отношению к сибирскому пространству, и по отношению к внутреннему миру погруженного в эти пространства человека (Л. Толстой, Ф. Достоевский, А. Чехов, Г. Гребенщиков). К примеру, как отметили Д. А. Резун и М. В. Шиловский, областники на первый план поставили вопрос об экономической зависимости региона от московских капиталистов, пытаясь в дальнейшем развести понятия «колония» как явление политическое и «колонизация» как процесс заселения и хозяйственного освоения новых территорий [319]. Н. М. Ядринцев в работе «Сибирь как колония в географическом, этнографическом и историческом отношении» писал об отсутствии исторического чувства у сибиряков [320]. Это корреспондирует с позднейшим теоретическим выводом Ю. Кристевой о том, что на смену линейной истории приходит новый вид организации гуманитарного знания в виде текстуальных блоков [321]. Отсюда потребность в конституировании сибирского текста русской литературы.