Наталья Громова - Скатерть Лидии Либединской

Бывший, бывшая, было… Когда все это было? Я часто спрашиваю об этом бабушку, и получается, что все это было совсем недавно…

К несчастью, и для меня теперь многое и многие — бывшее, бывшие. Нa сей раз без всяких революционных потрясений, в согласии с естественным — и противоестественным — течением времени.

Гляжу на фотографии 2005-го, что ли, года. Летняя Малеевка. Парадное крыльцо главного корпуса Дома творчества. Лена Николаевская, Лидия Борисовна, моя жена Аля; я, уткнувшийся в кроссворд, который помогаю решить Л.Б., большой любительнице этого дела.

И почти все — бывшие. Первой — в начале 2006-гo — умрет Лена. В феврале — Аля. В мае — Лидия Борисовна…

Итак, Лидия Борисовна…

Отчасти пугаясь обрести репутацию чревоугодника (а по правде, не пугаясь ничуть), вспоминаю ежегодный пасхальный стол в ее доме, куда мы возвращались после крестного хода вокруг ближайшего храма. Культуру стола, утраченную давным-давно. Конечно, кулич и пасха, естественно, не магазинные, яйца-крашенки — все как полагается, но еще и проросший овес (а я и не знал про такой обычай, к стыду своему), и подарочки каждому.

«Стол голубого-синего стекла. Много лет собираемый, весь синий. Граненые графины с водками. Бутылок — ни-ни.

Заморские виски — уж так и быть. И вино — ладно. А водка только в графинах».

Это я цитирую Борю Жутовского, непременного участника застолий. Дальше он в своем описании с успехом оспаривает у меня означенную репутацию, но вот — главное:

«За столом — только любимые на все времена, и большинство на тех же местах — традиция. Пара школьных подруг-поэтесс, Юлик Ким, Саша Городницкии, раньше всегда, а теперь иногда Игорь Губерман — зять с дочкой Татой из Иерусалима, московская дочка Лола с Саней-мужем, внуки, правнуки, друзья, Лидия Борисовна во главе стола все беспокоится, что мало едят, все пропадет, опять пришли неголодные. Стасик Рассадин красиво рассказывает про любовь к хозяйке, а зять Саня орет „ура“ каждому тосту…»

А еще — Женя Рейн, который приходил, не дожидаясь особого приглашения. Юлик Крелин с женой Лидой (и их уже нет). Кого мы с Борей забыли назвать?

Я сказал: культура стола. Не точнее ли — просто культура?

Дружества, речи — всего, что служит делу человеческой связности.

Как-то Лидия Борисовна мне рассказала, как ребенком, на рубеже двадцатых-тридцатых, вбежала к бабушке:

— Шамать дашь?

Та, «бывшая», только глянула:

— Выйди из комнаты и прийди в себя.

И когда мы с Л. Б. принялись вспоминать, сколько уже в тридцатых — сороковых — пятидесятых было великих чтецов великой прозы, коим щедро был отдан радиоэфир (Яхонтов, Журавлев, Закушняк, Каминка, Ильинский, Антон Шварц, Всеволод Аксенов, Сурен Кочарян — каждого вспомнили, просмаковали), она добавила: при них, дескать, так говорить было действительно стыдно. Приходилось прийти в себя. Они сохраняли и охраняли русский язык, противостоя даже литераторам с их Земшаром или Пампушем (памятник Пушкину), уступавшим соблазнам советского новояза.

Все это оказалось более важным, чем осознавалось, верней, не вполне сознавалось тогда, когда, казалось бы, просто сидели, болтая о разных разностях, даже и сплетничая, выпивали, вкусно закусывали.

«Образ Лидии Борисовны Либединской, — эту запись я обнаружил в посмертно изданном „Дневнике“ нашего с ней общего друга Натана Эйдельмана: — доброжелательность, гостеприимство — довольна зятьями, любит „Сашу Фадеева“ etc, etc. Она восклицает: „У нас только тот работает, кто не любит советскую власть“».

К необязательному слову: в «Дневнике», где Л.Б. — постоянно присутствующий «персонаж», есть и такая запись: «Пьянка с Л. Либединской — поразительная личная жизнь, все время замужем — и романы, романы… И еще жалеет, что не было такового с Оксманом».

Положим, я, близко познакомившись с Л. Б. только в последние годы, ничего в этом роде не знал; хотя, конечно, слухи о ее завидно полной женской жизни и до меня доходили. В отличие от ее ровесницы Лены Николаевской, с которой мы были на «ты», величая друг дружку по именам, с ней было исключительно «Лидия Борисовна» и «вы». Что, разумеется, не мешало взаимной нежности.

Кстати, о «Саше Фадееве» и прочих ее друзьях этого толка. Лидия Борисовна никогда — ну, разве ради особого случая — не упоминала о своем происхождении из клана графов Толстых, вообще очень разветвленного — настолько, что докопаться до родства со Львом Николаевичем практически невозможно.

Делюсь предельно субъективными размышлениями. Когда я прочел книгу ее мемуаров, то есть как раз «Зеленую лампу», то задумался: почему большинство героев, многие из которых по моему характеру (каковым отнюдь не горжусь) и образу мыслей (от него-то никак не хочу и не могу отказаться) мне, скажем мягко, противопоказаны, — почему в этойкниге они неприязни не вызывают? Словно, при всей историко-литературной невымышленности, это какой-то другой мир, не тот, что соответствует моим представлениям о нем и о них, а более… Человечный?

Они ли оборачивались к ней своими лучшими сторонами? (Конечно, да.) Она ли своей доброжелательностью (напомню, ее чертой, которую в первую голову счел нужным отметить Натан Эйдельман) преобразила этот жестокий мир? Уж это тем более — да.

В книге есть строки, которые буквально пронзили меня, объяснив заодно ее тягу к людям, потребность в них, неистребимую жажду связности .

Лидия Борисовна, еще Лида, девочка «услышала, как кто-то из взрослых сказал, что средний срок человеческой жизни от шестидесяти до семидесяти лет. Я произвела простой арифметический расчет, и получилось, что при самом оптимистическом варианте бабушке осталось жить 15 лет, маме — 35, папе — 41, а мне — 65… (Слава Богу, доморощенная статистика обманула. — Ст. Р. )

Значит, по мере отбытия моих родственников в лучший мир мне придется коротать жизнь совсем одной. Целых двадцать четыре года я должна буду прожить одна-одинешенька! (О появлении собственной семьи я как-то не подумала.) Эта мысль приводила меня в отчаяние».

Представим силу этого детского страха — ужаса перед одиночеством — и оценим зрелое духовное напряжение, преобразившее его так чудесно…

О том, что Лидия Борисовна умерла, я узнал в больнице, лежа после операции. По-газетному заботясь, дабы некролог был подписан достойным человеком да еще с прославленным именем, позвонил Городницкому. Он и написал — очень хорошо, не забыв сказать, что она всю жизнь «отдала просветительству и пропаганде русской литературы как нравственной основы общества»; что ее уход «горькая утрата для русской культуры…».