Лидия Либединская - Зеленая лампа (сборник)

Поют ловкие доярки и звучари,

И скоро сгинут в пропасть задиры и ржавые мечари!

Крученых всегда был и останется звонкоголосым звучарем русской поэзии XX века.

6

Не знаю, почему моей матери, которая должна была писать отчет о похоронах Есенина, пришло в голову взять меня, четырехлетнюю девочку, в Дом печати, где был установлен гроб с телом поэта. Но я благодарна ей за это.

Помню, как мы молча и торжественно вошли в подъезд, где по-рождественски празднично пахло елкой, а зеркала были занавешены черной кисеей. Мы бесшумно поднялись в зал. Наверное, было еще рано – мать, как репортера «Огонька», пустили задолго до начала траурной церемонии, потому что людей в зале было немного. Только возле гроба на низком табурете сидел седой человек и, закрыв лицо руками, рыдал – тело его содрогалось от всхлипов. Я еще никогда не видела, чтобы взрослые люди, тем более мужчины, так отчаянно плакали, потому была сильно напугана и уже плохо видела, что происходит вокруг.

– Это Мейерхольд, – тихо сказала мама, – великий режиссер. Мы обязательно пойдем к нему в театр…

– Посмотрите, как сильно загримирован Есенин, – услышала я позади себя чей-то приглушенный шепот, и сердце мое заколотилось от страха.

Мы подошли к гробу, и я увидела, что у покойного накрашены губы и щеки. Я зажмурилась и не стала больше смотреть.

Потом мы медленно шли в толпе за гробом к памятнику Пушкину, где всегда стоял продавец воздушных шаров, и я втайне надеялась, что и сегодня мама расщедрится и купит мне яркий летучий шарик. Но в тот день продавца шаров не было на привычном месте. Гроб с телом Есенина обнесли вокруг памятника, в толпе раздавались всхлипы… Я очень замерзла, чувство страха не покидало меня, и я тоже готова была расплакаться. Но, к счастью, к нам протолкался наш сосед по коммуналке, мама передала ему мою руку в шерстяной варежке, и он решительно поволок меня по Тверской к дому.

7

Борис Пастернак. Это имя уже в те годы произносилось в нашем доме не иначе как с восторгом. На материнском столике рядом с однотомником Блока и белыми сборниками Ахматовой лежала книга в коричневом переплете, и на ней в белой рамке заглавие: «Две книги». Я не могла понять, как это в одной книге – две, но про себя ее так и называла: «Книга, которая две». Я даже пыталась читать ее, но запомнила лишь некоторые строчки:

Это было похоже на Бунина, которого декламировал отец, но чем-то понятнее, может быть, потому, что там упоминалось какао, которым меня поили каждое утро. И еще:

Мне казалось, что от этих строк пахнет снеготаялкой.

И вот мы идем к Борису Пастернаку – мама, Алексей Крученых и я. Ранняя весна, солнце жидко поблескивает в тяжелых куполах храма Христа Спасителя, грязные льдины плывут по Москве-реке. Мы с бабушкой не раз приходили в храм, где в нижней его части на стенах были золотом выбиты имена погибших и раненых на Бородинском поле, и бабушка с гордостью показывала мне имя маминого прадеда со стороны отца – Тихона Ефимова, калужского крестьянина, которому за храбрость, проявленную в боях с французами, было даровано потомственное дворянство. Мы ставили свечку за упокой его души. Для меня это был один из первых наглядных уроков русской истории.

Но сейчас мы проходим мимо храма Христа Спасителя на Волхонку.

Комната, в которую нас провели, была огромная, с высоченными потолками. В окно по-весеннему озорно светило солнце, и пестрые солнечные зайчики были словно разбросаны по всей комнате, усугубляя хаос, который царил в ней. На всех стульях что-то лежало: книги, бумаги, кисти и даже палитра – жена Пастернака Евгения Владимировна была художница. На полу – игрушки, детские галоши, опять книги, опять бумаги. На обеденном столе горками стояла посуда.

Оглядев письменный стол, я перевела взгляд на стену и прямо перед собой увидела необыкновенного человека: с портрета на меня смотрел юноша, еще почти мальчик, в легкой изящной одежде.

В это время до меня донесся низкий гудящий голос, я обернулась и увидела, что тот же человек, что глядел на меня с портрета огромными мудрыми глазами, наклонился к маминой руке. Только этот был постарше, немного шире в плечах, и одежда на нем была не столь изящна, нечто вроде толстовки…

А за обеденным столом на высоком стуле сидел еще один такой же человек, только совсем маленький. Лицо его казалось смуглым от веснушек, и глаза были любопытные и лукавые. Это был трехлетний сын Бориса Леонидовича – Женя. Перед ним стояла тарелка с супом, он хлопал ложкой по столу и раздельно-четко выговаривал:

– Суп и котлеты – это обед!

С этим нельзя было не согласиться.

8

На каждом шагу я слышу слово «бывший». Хлеб берут у бывшего Филиппова, мясо и колбасу покупают у бывшего Елисеева, за одеждой ездят к бывшему Мюру и Мерилизу. «Бывший» говорят и о людях: о профессоре-ларингологе Александре Федоровиче Иванове, что живет в нашем доме, говорят, что он бывший придворный врач, о шофере Иване Ивановиче Торопове, что он бывший батрак, а про мою бабушку просто, что она «из бывших».

Бывший, бывшая, было… Когда всё это было? Я часто спрашиваю об этом бабушку, и получается, что всё это было совсем недавно, каких-нибудь несколько лет назад, но как всё непохоже на то, что нас окружает!

Однажды, устав от моих бесконечных расспросов, бабушка решила преподать мне наглядный урок истории, и мы отправились с ней в бывший Английский клуб, а ныне Музей революции. Не могу сказать, что это посещение внесло большую ясность в мои представления о прошлом. Но что-то запомнилось навсегда. В одном из первых залов я увидела написанную маслом картину, где на первом плане была нарисована девочка лет четырех-пяти в длинном платьице – она держала за веревочку маленькую деревянную коляску, в которой сидела кукла. Волосы у девочки спадали до плеч, и в волосах – большой круглый гребешок. Она внимательно и печально смотрела на обнявшихся мужчину и женщину. Я вопросительно взглянула на бабушку.

– Картина называется «Арест декабриста Рылеева», – сказала она негромко. – Эта девочка – его дочь Настенька. Сейчас его уведут, посадят в тюрьму, потом казнят, и она никогда больше не увидит отца…

– За что? – испуганно прошептала я.

– За то, что он хотел защитить солдат и крестьян.

– Разве это плохо?

– Это прекрасно, но как часто люди, которые хотят другим добра, страдают за это…

– Значит, не надо делать добро?

– Надо, обязательно надо! Только не нужно ждать за это благодарности… – понизив голос, добавила бабушка.