Марк Липовецкий - Владимир Шаров: По ту сторону истории

Самой последней книгой Володи стал сборник биографических эссе «Перекрестное опыление». Его он сложил, выправив и переделав все входящие в него тексты до второй атаки болезни, написал связки. В последнее лето перед его болезнью мы близко сошлись с нашими соседями по даче в Тучково. Каждый вечер собирались и болтали допоздна за вином и свежезакопченной рыбой. Слушая Володины рассказы, все дружно говорили ему: это надо записать. Но многое уже было написано. И вот он решил собрать готовые, но разрозненные биографические эссе в отдельную книжку: о людях и местах, о книгах и мыслях, которые оказали на него влияние. Туда вошли очерки об отце, о Второй школе, о Воронеже, о друзьях, о том, как писался один из любимых Володиных романов «Репетиции», и много других. Он составил список текстов, которые хотел включить в книгу, мы их распечатали, и, как только был сдан в издательство роман, Володя принялся править эти тексты и писать связки.

Потом начался рецидив, и мы направились на лечение. В самолете наши места были далеко друг от друга, и помню, как Володя курсировал ко мне, сделав очередную часть правки, а я сидела у окна с ноутбуком и старалась как можно быстрее ее вносить. Через месяц, закончив эту работу, Володя сказал: «Похоже, я в этой жизни сделал все, что мог, а теперь и отдал свои долги».

Сборник «Перекрестное опыление» увидел свет уже после ухода Володи, презентация прошла на ярмарке «Non-fiction» в декабре 2018 года. Книга была сделана издательством «ArsisBooks» и, в первую очередь, его главой Розой Зариповой с большой любовью и редким пониманием Володи и как автора, и как личности.

Прошел год после Володиного ухода. А меня никак не покидает чувство, что меня будто потерли ластиком. Я хожу – пью – ем – работаю – разговариваю с людьми, но все как-то странно притупилось.

У Володи были тяжелые болезни, непростой характер, сложная работа, в жертву которой приносилось все. И пока он был жив, у меня было много своей правды, но вместе с ним она ушла. Я помню, что то же самое говорил и он, когда умер его отец.

И еще: раньше я думала, что все истории про часы, которые остановились в момент смерти человека, это просто красивые истории. Утром мне позвонили из реанимации сказать, что температура спала и можно немного расслабиться, но через час, когда я была на выходе в больницу (днем в отделение пускали), раздался еще один звонок. Володи не стало. И первое, на что упал взгляд, – его вдруг остановившиеся часы.

Мое первое впечатление от твоей прозы – гигантский оползень, земля уходит из-под ног, только скатываешься в пропасть не с куском берега, а со всей страной и историей.

Мы познакомились на «четвергах». Сколько лет прошло? Почти сорок?

Отсюда, с этого берега жизни, ты в том времени видишься мне совсем юнцом. Сколько тебе было? 27? 28? Долговязый, худой, улыбка до ушей, уйма рыжих немытых волос, дерзкая борода. Но тогдашнему мне – у нас девять лет разницы – ты казался библейским мудрым старцем. Ты и был им.

Мы собирались по четвергам на разных квартирах, человек десять. Новые лица то появлялись, то исчезали. Ритуал был прост и неизменен: сперва кто-то читал свой текст, потом по кругу шло обсуждение, потом пили чай. Ничего особенного, но не знаю, как тот юноша, которым я был тогда, смог бы выжить без этой еженедельной порции счастья. Юноша захлебывался в советской жиже, а эти встречи с себе подобными спасали, как глотки воздуха. Я родом из «четверга». Когда-нибудь напишу.

В «Возвращении в Египет» ты рассказываешь о секте бегунов. Эти люди из‐за невозможности изменить тот страшный мир, в который их родили, бегут от власти, государства, ненависти, лжи. Дома, в которых они находят друг друга, – корабли.

Это же про тебя, про нас. Это мы были бегунами. «Четверг» был моим кораблем. У тебя были свои – в Москве, в Воронеже, в Ленинграде. Мы все были бегунами от рук одного брадобрея. Пока была возможность бежать, мы бежали. Лучше всего сказала Надежда Мандельштам, что мы все живем, как на кухонной полке у сытого людоеда. Мы бегали по кухонной полке, превращая бегство в праздник. Праздник на полке нельзя откладывать.

У меня в мои восемнадцать было две мечты: стать писателем и объездить весь мир. Осознание, что меня никогда не напечатают и никуда не выпустят, – инициация в мир бегунов и кораблей.

Наши корабли искали друг друга в океане лжи. Нам казалось, что трюмы набиты истиной. Истина была запрещена. Ее нужно было прятать, беречь, передавать друг другу тайком. Истина была сокровенна и жила в словах, в книгах. Слова были ее телом. Мир был ясен и прост: мы должны спасти слова, слова должны будут спасти нас.

Нас, тех бегунов, за десятилетия раскидало по всему свету.

Рано или поздно понимаешь: никакой сокровенной истины ни в каких словах нет, а корабль есть только один, огромный, без огней и команды, который всех нас одного за другим заберет с собой. Вот ты уже на борту.

Как писатель ты был всю жизнь в литературном первобытном лесу одиночкой. Всегда легче выжить в стае, а ты, по русским тюремным понятиям, жил кабаном. Тебя нельзя было ни к кому примкнуть, на тебе трещали по швам все доступные критикам измы. Тебя называли в редких статьях «один из самых загадочных современных писателей».

Ты был для них всех чужаком. Они не понимали, как с тобой обращаться. Ты вон какой вымахал, а они – литературные поплавки. Им снизу не видны были лычки на погонах, вот и растерялись.

В прежнем мире, где к самому понятию «литература» намертво присосался Союз советских писателей, ты со своими романами не мог существовать просто по законам физики. А потом их мироздание рассыпалось, начальство о них забыло, пайки перестали выписывать. Оказалось, что литература – это вовсе не они. Своим романом ты протаранил новомирскую спасательную шлюпку.

Ты никого не хотел ни задеть, ни обидеть. Зная тебя, невозможно представить себе, чтобы ты кому-то хотел зла. Ты совершенно искренне не мог понять, откуда такой вал ненависти и злобы.

Они шли на дно. Их вопль – знаменитая скандальная статья «Сор из избы» – был на самом деле криком о помощи. Прошло четверть века, и время все расставляет по местам. Ты обеспечил им упоминание в истории русской словесности.

Как бы литературный ландшафт в России ни менялся, ты так и не пришелся ко двору. До самых последних лет тебя игнорировали жюри премий, твои книги жили в закулисье. Для литературного мейнстрима ты долгие годы был юродивым на обочине.

Рутинно берясь за пересказ содержания твоих книг, рецензенты начинали своими словами перечислять все бросавшиеся в глаза нелепицы: мадам де Сталь рожает Сталина, рукопись прячется в бутылку и после смерти зашивается автору в живот, Ленин ведет беспризорных детей через море «аки по суху» в крестовый поход на Иерусалим, сталинские репрессии придуманы для спасения душ через умерщвление плоти, а Россию спасти можно, лишь дописав за Гоголя сожженный том «Мертвых душ». Твои романы нельзя пересказывать, не вводя читателя в заблуждение, потому что содержание твоих романов – вовсе не эта клоунада.