Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Немногочисленны и паремии, характеризующие телесные состояния или связанные с ними явления. Отличие евреев от русских заключается в сильном запахе ( «От него цыбулькой, чесноком пахнет (он из жидов)» ). Упоминается и кулинарное ограничение евреев, вызывающее насмешку ( «Жид свиное ухо съел» ). Чертой евреев, по которой их отличают от других, считается их манера писать ( «Он от стены пишет (т. е. жид)» ). Весьма популярным оказалось изображение в пословицах и поговорках черт еврейского характера, причем все сплошь отрицательные. Так, им приписывается способность лгать, ложь — буквально их пища ( «Жид с обмана сыт», «Жиду верить, что воду ситом мерить», «Жид правды боится, как заяц бубна» ). Выражение жидовская душа означает лживого человека. С этой же позиции оценивается и принятие евреями православной веры: оно, по мнению русского народа, неискреннее (« Жид крещеный, что вор прощеный », « Чтобы выгоды добиться, жид всегда готов креститься» ). Если изменяется материальное состояние еврея, то оно влияет и на его модель поведения ( «Льстив жид в бедности, нахален в равности, изверг при властности» ).

Ярко выраженной изображается способность евреев посягать на чужое, отбирать последнее ( «Жид не волк — в пустой сарай не заберется», «Пока при капитале — у жида ты в похвале; как он тебя обобрал, так тебя же из дому погнал», «Где жид проскачет, там мужик плачет», «Около жидов богатых все мужики в заплатах» ). Жадность евреев вошла в пословицу ( «В жида как в дырявый мешок, никогда полностью не насыпешь» ). Действие евреев, изначально кажущееся заслуживающим одобрения, на самом деле может привести к беде ( «Жид водкой угостит, а потом и споит» ). Любви евреев должно остерегаться ( «Любовь жида хуже петли» ). Торговля изображена настоящим призванием евреев ( «Жид на ярмарке — что поп на крестинах» ). Даже такая черта как предприимчивость оценена в пословице отрицательно ( «Жид в деле, как пиявка в теле» ). Еще одна черта характера евреев — их продажность ( «Любят в плен жиды сдаваться, чтоб врагу потом продаться» , эта пословица являет разницу характеров с русскими в поговорках «Русские не сдаются», «И один в поле воин» ). Пострадавший еврей чаще оказывается справедливо наказанным ( «Жид скажет, что бит, а за что — не скажет» ), но и здесь подчеркнута склонность евреев ко лжи. Не обойден вниманием и изображаемый евреями пессимистический жизненный настрой ( «Жид, как свинья: ничего не болит, а все стонет» ). Кроме того, евреям приписывается злость, их невозможно переделать ( «Нет рыбы без кости, а жида без злости», «Легче козла живого сожрать, чем жида переделать» ).

В пословицах представлена выработанная веками модель поведения русского народа с евреями ( «Жидовского добра в дом не бери и жиду правды не говори», «Бойся жида пуще огня: вода огонь потушит, а жид тебя задушит», «Дай жиду потачку, всю жизнь будешь таскать для него тачку» ). Даже проживание еврея в населенном пункте потенциально опасно ( «Где хата жида, там всей деревне беда» ). Поэтому пословица советует держаться подальше от представителей этого народа ( «Хочешь жить — гони жида, а не то будет беда!», «Чтоб не прогневался Бог, не пускай жида на порог» ), отстаивать собственные интересы ( «Кто жиду волю дает, тот сам себя предает» ). Пословица советует не работать на евреев ( «Кто служит жиду — не минует беду»). Весьма опасны евреи в большом количестве («Жид, что крыса — силен стаей»). Среди евреев были и лекари, чьими услугами пользовались русские, но народная мудрость советует держаться подальше и от лекарей («У жида лечиться — смерти покориться») [КРАЮШКИНА. С. 79–81].

Традиционные представления русских о других народах всегда являются острокритическими и редко доброжелательными. В них затронутыми оказываются не только проблемы этноцентризма и критериев восприятия, но и вопросы этики и морали, а потому, как отмечал еще Гоголь, здесь «уже в самом образе выраженья, отразилось много народных свойств наших».

Можно полагать, что в чеховском классе эти «народные свойства» проявлялись достаточно ярко: сталкивались между собой не только культурные стереотипы и личные амбиции отдельных гимназистов, но и различные национальные менталитеты. Впрочем, никаких сведений о конфликтах на национальной или религиозной почве, имевших место в Таганрогской гимназии, до нас не дошло. Исключение составляет лишь один эпизод из гимназической жизни Антона Чехова, который приводит в своих воспоминаниях его одноклассник М. А. Рабинович:

Гимназист <���Лев> Волкенштейн дал пощечину однокласснику, обозвавшему его «жидом». Тот пожаловался отцу, хлебному маклеру, и Педагогический Совет через час исключил Волкенштейна из гимназии. «Чехов предложил нам героическую меру ‹…› Зная доброту директора <���гимназии Э. Р. Рейтлингера> и его нескрываемое уважение к проявлению в гимназии духа товарищества, он предложил всему нашему десятку на следующий же день добиться аудиенции у директора и <���вручить> ему наши прошения о выходе из гимназии, если постановление не будет отменено». Директор прослезился и дал слово в тот же день собрать Совет и настаивать на отмене решения. Волкенштейн вернулся в гимназию [АЛФЕР (I).С. 117] [59] Этот же эпизод имеется в воспоминаниях Марии Павловны Чеховой [ЧЕХОВА. С. 16]. Западный биограф А. П. Чехова Рональд Хингли полагает однако, что это сообщение имеет, скорее всего, апокрифическое звучание (Hingley R. A. New Life of Anton Chekhov. N.Y.: Oxford University Press, 1976. Р. 23). .

Комментарии здесь, как говорится, излишни. Но одну черту личности Чехова, о которой не раз можно найти упоминания в его жизнеописаниях, этот эпизод иллюстрирует очень ярко — Антон с детских лет был до болезненности чувствителен к проявлению всякого рода несправедливостей (sic!).

Итак, важным фактом биографии Антона Павловича Чехова, никак, однако, не акцентирующимся в научном чеховедении, является то обстоятельство, что его духовно-интеллектуальное становление, как ни у кого другого из знаменитых русских литераторов конца XIX — начала ХХ в. (sic!), проходило в разноплеменной среде, где особо представительствовали эмансипированные евреи. По этой, видимо, причине для него было столь важным в повседневном быту утверждать свою национальную идентичность. Он защищал ее от влияния той «чужеродной прелести», что навязывали ему инородцы — главным образом одаренные чем-то «необыденным» евреи-одноклассники.

Ибо, как гласит русская пословица:

Жидовские дети хуже, чем крысы в клетке: и добру навредят, и русских детей развратят.

Конечно, — это особенно важно подчеркнуть в контексте нашей книги! — Чехов в такие мировоззренческие крайности никогда не впадал. Судя по его переписке с А. С. и А. А. Сувориными (см. Гл. VI.) и близкими ему «в духе» литераторами начала 1880-х — середины 1890-х гг., в его случае можно говорить о эмоционально-мировоззренческой антиномии: личной симпатии, в отдельных случаях даже привязанности к евреям из числа близких знакомых — например, Исаак Левитан см. Гл. VII.), и, одновременно, в идейном плане — настороженно-оборонительной позиции в отношении активного вхождения евреев в русскую литературу и их влияния на духовную жизнь русского общества в целом [60] O еврейской литературной волне в России конца XIX — начала ХХ в. см. в кн. [УРАЛ (II). С. 236–343]. . Здесь Чехов, конечно, не столь категоричен, как его хороший знакомый и в начале пути «симпатизант» Виктор Буренин — ведущий литературно-художественный критик газеты «Новое время», обвинявший евреев в привнесении порчи: культа унылости, безволия, плаксивости и т. п., в русскую литературу, но, по умолчанию, принимавший его главный тезис: нужно всячески оберегать русскую духовность ее влияния чужеродной ментальности.