Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 1. Время символизма

«Мои личные бумаги.

В случае моей смерти прошу переслать их Валерию Яковлевичу Брюсову, не читая. Москва, 1-я Мещанская д. Баева» [73].

О судьбе Шестеркиной у нас сведений нет, и мы не знаем, действительно ли письма вернулись к Брюсову после ее смерти (последние ее письма датированы 1922 годом), но в любом случае очевидно, что она сохранила то, что полагала нужным. Остальное, скорее всего, было уничтожено.

Мы публикуем черновик по автографу: РГБ. Ф. 386. Карт. 73. Ед. хр. 14. Л. 4–8. В той же единице хранения л. 1–2 заняты черновиком письма к К. Д. Бальмонту от 4 или 5 июля 1899 г. [74], на л. 3 — черновик письма к Шестеркиной от 2 июля 1900 г. (окончательный вариант — с. 625–626), на л. 9 — черновики писем того же периода, но явно более поздних. В ломаных скобках — редакторские дополнения, в квадратных — вычеркнутое. Более сложные случаи авторской работы над текстом (в частности, второй слой правки, сделанный синим карандашом) отражены в примечаниях.

Вот этот сложный текст, написанный скорописью, со множеством сокращений.

Девочка, милая, ландыш моя! когда ты уехала, я как-то осиротел. Москва стала пустой. Одно сознание, что ты здесь, делало ее радостной. О, сколько раскаяний. Почему эти полтора дня я не отдал тебе все сполна! Что значит все иное: что бы ни было там, я [должен был быть с тобой] про<���пустил?> возмож<���ность> бы<���ть> вмес<���те>, ласк<���ать> тебя, ласк<���ать> всю! Боже мой! Боже мой! мы могли провести вместе вечер пятницы и лишний час в субботу [75]. Я с ума теперь схожу от этой мысли. Сегодня ночью мне снилась ты. Мы были где-то. Ты ушла. Я ждал, что ты вернешься тотчас. Ты не вернулась. Я пошел искать тебя, нашел и [нежно] [76]выговаривал: «Мне каждая минута дорога с тобой, а ты уходишь». Да! да! каждая минута! Так было во сне. Но наяву ведь это я ухожу… Девочка, любимочка, стебелек мой весенний, прости меня. Ты больная, ты усталая. [Как я хочу целовать твои ноги [77]]. Будем верить в будущее, во много-много дней, во много-много поцелуев и ласк. Люблю тебя! люблю! я твой!

Твое письмо, писанное карандашом, что ты больна [78], я получил раньше, чем другое, посланное тотчас по приезде [79]. Прихожу домой, радостно беру твое письмо, открываю [и читаю]. [Девочка] [Ж<���изнь> моя, св<���етлая> рад<���ость>!] ведь подумай ты, что я должен был чувствовать. Я здесь, я отрезан от тебя верстами и многим более неодолимым, я должен сейчас идти хлопотать по дому, [должен работать в Архиве, должен ласкаться с женой, а главное] ехать, ехать домо<���й>, где с ласк<���о>в<���ой> нежностью ждет м<���еня> жена, и никому, никому не могу я ни слова сказать о тебе, ни слова! Я должен думать и молчать, и молчать, и молчать. [Этот день прошел, как бред] Я воображаю все, что с тобой, до всех подробностей, всю обст<���ано>вку, все лица, все слова, и все, что будет. Перебираю тысячи мелочей. Мучит меня [особенно [80]] и то, что я знал, что у вас сейчас нет денег. Предложить, послать, но как, но по какому праву, под каким предлогом… Вечером прихожу оп<���ять> на Цвет<���ной>: еще письмо, твое! С безумной радость<���ю> хватаю его… Но это письмо предыдущее, более раннее. И затем опять молчание [81].

Молчание! проходят дни, ночи, часы и опять часы. Я ничего не знаю. Я пишу тебе письма, пишу письма как к больной. Может быть, этого не следовало, но не мог же я писать к тебе как к здоровой, зная все. И не мог не писать. Молчать, и ты не будешь знать, что я думаю о тебе кажд<���ый> день, кажд<���ый> час. И я пишу, но по обязанности «на В<���ы>», но по обязанности не говор<���я> ни слова о том, о чем кричит моя душа. Я улыбаюсь, я болтаю, когда мне хочется упасть на колени, плакать и целовать твои ноги. Целовать твои ноги! Боже! но ведь я ничего не знаю. Ведь эти три дня молчания могут означать, что ты больна смертельно, могут означать, что т<���ы> умерла. Да, не хочу закрывать глаза, я слишком привык всему смотреть в лицо. Ты умерла, Воля и Лена [82]испуганно присмирели, Миша [83], конечно, не подумает в этот час писать мне. Да и кто обо мне подумает. М<���ожет> б<���ыть>, душа твоя, светлая, чистая, немного опечаленная новой жизнью. Но и <2 нрзб> в лице <1 нрзб> недоступном мне. Ехать, бежать, [лететь [84]] к тебе. Но если ты тяжело больна, меня [и не впустят, а если тебе лучше, удивятся [85]] на меня только удивятся [86], зачем я… Я не знал даже, с ведома ли других ты изв<���естила> меня о болезн<���и>. М<���ожет> б<���ыть>, я долж<���ен> делать вид, что ничего не знаю. А жена дом<���а> говорит: «У тебя что-то на душе, ты меня больше не любишь» и затем ночью рыдает. Бож<���е> мой! какой бред, какой безумный бред моя жизнь за эти дни! [87]

Когда подумаю, что ты писала мне свое письмо [88]больной, страдающей, в страхе пред наступающим неизвестным, м<���ожет> б<���ыть>, в страхе перед смертью, меня охватывает такое умиление, такая любовь к тебе, что хочется упасть и целовать твое платье. Милая, маленькая, глупенькая девочка. Еще минута, и я дам клятву отныне всю жизнь посвятить тебе и любви к тебе; но вспоминается «неприветный суровый» Баратынский, уже давно знавший, как мы часто в упоении страсти

Но все равно в душе одно желание

Я снова плачу, как в детстве, как четыре года назад…

[Да, я получил твое письмо] Письмо от тебя [91]. Да, оно больно уязвило меня. Я в посланном тебе письмо отвечаю коротко [92]. Я боюсь тенью обидеть тебя. [Но эти строки ты прочтешь не скоро, и я скажу тебе все [93]] Ты упрекаешь меня, что я не поехал к тебе тотчас. [В равной степени] [Ты равно могла бы упрекать меня [94]] Почему не упрекаешь меня ты, что я пишу тебе пустые письма. Я не поехал к тебе! А что могло быть первым моим движением, когда я прочел твое письмо. И как это было просто. Бил<���ет> [стоящий 1 р. 10 к.] до Кубинки и извозчик.[за 3 р.]. Сутки времени. Вот и все. А потом? Мне нельзя будет войти к тебе в комнату, меня встречают удивленно, я обличаю [себя и [95]] тебя своим приездом, п<���отому> ч<���то> слишком ясно, что кроме столь близкого к тебе, как я, никто не мог приехать в такую минуту. А дома? Я знаю, что с тобой Миша, к<���о>т<���о>р<���ый> любит тебя и сделает все, что возможно, для тебя. А моя жена остается одна с [глупой и трижды нелепой] неопытн<���ой> Машей. Останется одна на ночь, после того, как она в истерике умоляла меня не оставлять ее спать одну, и я дал ей в том клятву. Конечно, эта истерик<���а> повторится, тем более, что у меня не может быть ни малейшего предлога, зачем я уезжаю. Кто знает, к чему приведет эта истерика, не к тому же ли самому , что с тобой, и притом опять-таки она будет одна, вполне неопытная и вполне во всем всегда неумелая. Боже мой! Неужели ты не понимаешь, что стоило мне остаться в Москве, оставаться, не получая от тебя никаких вестей, ходить, говорить, делать дело, отвечать на поцелуи жены. Со всех сторон меня осаждали: [я долж<���ен> б<���ыл> платить 180 р. в Страх<���о>во<���е> Общ<���ество>, 250 в Думу, у меня не было этих денег, ко мне шли маляры, штукатурщики, кровельщики; жильцы с <1 нрзб> надо было сдавать квартиру [96]] требования разны>х уплат, разн<���ых> вопрос<���ов> о ремонте дома, разн<���ых> в<���о>пр<���о>с<���ов> о <4 нрзб [97]>. На дачу ехали гости, жена хлопотала о варенье. Мама писала из Кры<���ма> письма с разными просьбами, «Ребус» требовал обещанной статьи [98], [в «Арх<���иве>» [99]надо было читать корректуру [100]]. Кругом был вихрь, а в голове одна ты, и неизвестность о тебе. Да, я оставался в Москве, но как капитан, остающийся на тонущем корабле; его ли винить, что он побоялся довериться шлюбке <���так!>. Да, я писал пустые письма и продолжал обычную жизнь, но это была пляска клоуна, [у которого в груди уже была смертельная рана [101]] на горяч<���их> угольях. Я улыбался и плясал [на красных угольях [102]]. Приехать к тебе! Письмо пришло в понед<���ельник> вечером. Я мог быть у тебя лишь во вторник. Ты захворал<���а> в воскрес<���енье>. Или бы я нашел тебя умершей, или бы мой приезд был нелеп. Быть гостем в эти дни без тебя, понимаешь ли ты это все? [103]Да, и в самом буйстве отчаяния я сохранял спокойное разумение. Я мыслю вс<���ег>да, везде. Я сказал себе: ехать не должно. Вся душа моя восставала против этих слов, но я одолел ее, как зверя, я сковал ее, убил свою душу. И в ответ на это твое письмо с упреками [104].