Марк Уральский - Бунин и евреи

Итак, начиная с 1918 г. Бунин в быту оказывается окруженным евреями – опекунами, меценатами, друзьями и помощниками. Это обстоятельство, уже само по себе представляющееся интересным – как все необычное, выходящее из ряда вон в биографиях выдающихся личностей, особенно бросается в глаза на фоне полного отсутствия, как уже отмечалось, в произведениях Бунина еврейских тем, персонажей и даже имен (за исключением библейских). Здесь налицо парадокс. Бунин – писатель, игнорирующий еврейскую тему в своем творчестве, декларативно дистанцирующийся от общественно-политической активности, тем не менее, как никто другой, для самых разных кругов еврейской интеллигенции – особо чтимая персона, по отношению к которой с их стороны неизменно выказывается симпатия и поддержка. Об этом, например, свидетельствует выдержка из письма журналиста Ильи Троцкого 117, в те годы секретаря нью-йоркского Литфонда, Вере Николаевне Муромцевой-Буниной от 8 ноября 1953 года. Письмо это – соболезнование по поводу кончины И. А. Бунина, полностью публикуется в гл. V.

Евреи, как известно «обидчивы», другими словами, весьма чувствительны к любым формам проявления симпатии или антипатии со стороны не евреев в свой адрес. Причем не только в бытовых межличностных отношениях, но и в широком культурно-историческом контексте, подразумевающим как частные высказывания, так и декларируемую общественную позицию. Поэтому тема «Бунин и евреи» представляется автору настоящей книги важной не только как дополнительный биографический штрих на многоцветном полотне бунинианы, а в более широком плане – как значащая характеристика всего комплекса русско-еврейских литературных и общекультурных связей первой половины XX столетия.

Бунин всегда, во всех жизненных обстоятельствах являлся представителем «устойчивых природно-социальных черт мироощущения и поведения» своего народа, или, говоря попросту, был человеком в первую очередь «русским».

«Понятие “народ” в России всегда (по крайней мере издавна) имело сакральный, точнее, мистифицированный характер. И русская литература сыграла в этом, как известно, громадную, с очевидностью – определяющую роль. Ни в одной из литератур мира благородная гуманистическая идея сочувствия низшим, беднейшим слоям общества, занимающимся тяжелым физическим трудом (народу), не доводилась до такой степени экзальтации и абсурда, и нигде эта категория населения (крестьянство, а затем пролетариат) не награждалась высшими человеческими добродетелями, не превращалась в миф и в фетиш, как это случилось в России к началу XX века. Свое законченное воплощение идея народолюбия получила у крупнейших писателей, “властителей дум”, оказывавших, в силу известной российской специфики, беспримерное влияние на массовое сознание, – у Ф. Достоевского (“русский народ-богоносец”, “серые зипуны”, знающие “настоящую правду”), у Л. Толстого (предпочтение крестьянского мальчика Федьки – Гете, легшее в основу “опрощенческой” идеологии толстовства), у не уступавшего им по популярности Н. Некрасова (“Назови мне такую обитель… где бы русский мужик не стонал?”), у менее популярного, но более значимого для интеллигенции Ф. Тютчева (“Эти бедные селенья”, “Умом Россию не понять”)…

<���…>

Бунин был, пожалуй, единственным русским писателем начала XX века, настроенным резко и последовательно “антинароднически”. В повести “Деревня” и других произведениях 1910-х годов его занимала, по собственным словам, “душа русского человека в глубоком смысле, изображение черт психики славянина”.

<���…>

Свободный и зоркий художник, “барин”, лишенный комплекса “вины” перед народом, <���он, как никто другой из русских писателей серебряного века – М. У.> предупреждал об опасности, исходящей из “святая святых”, из крепости, которая казалась неприступной, – из глубин “смиренного” и “христолюбивого” народа, нареченного Достоевским “богоносцем”. <���Его> “Деревню” можно назвать также одной из вершин русской национальной самокритики – после Чаадаева и Щедрина не было в отечественной литературе столь беспощадного обличения свойств народного характера» 118.

Последнее утверждение звучит слишком категорично. Не только Бунин, но, в первую очередь, Горький, а с ним вместе и все критические реалисты из литературно-издательского содружества «Знание» обвинялись, в частности Бурениным 119, в «опачкивании народа». Обвинение это несправедливо. Бунин, например, в своей прозе народ отнюдь не марает, не изгиляется над ним, а лишь «заостряя отрицательные стороны народной психологии, <���…> как бы говорит: “Таков наш народ. Не идеализируйте его, не заигрывайте с ним, не будите в нем то страшное, на что он способен!”» 120.

Вместе с тем, будучи твердо убежден, что «только один Господь ведает меру неизречённой красоты русской души», Бунин горой стоял «за русских» и по всем своим повадкам, как уже отмечалось, был человеком «сугубо расейским». Но в этом качестве (sic!) он никогда не выступал «против евреев», не страдал «юдобоязнью», как Андрей Белый 121, и не нуждался в «исцелении от чудовищной язвы антисемитизма», как Константин Бальмонт, 122который вместе с тем писал, что «в эти проклятые беженские годы я, верно, давно умер бы с голоду или отчаяния, если бы неоднократно именно еврей и еврей не пришли ко мне братски и не помогли. До смерти я буду благословлять такую способность еврейского сердца» 123.

Со своей стороны, еврейская общественность в лице своих ин-теллектуалов-подвижников и благотворителей, ценя гражданскую позицию Бунина, неизменно выказывала ему как писателю и частному лицу свою поддержку словом и делом.

Подтверждением данного тезиса и является представляемый вниманию читателя документальный материал.

Что же касается «идейного» импульса как предпосылки написания настоящей книги, то для его прояснения можно привести высказывание итальянского философа-герменевтика Эмилио Бетти (1890–1968):

«Нет ничего более притягательного, как следы исчезнувших людей… Везде, где мы находим чувственные формы, посредством которых дух одного обращен к духу другого, приходит в движение наша интерпретативная активность, ищущая смысл этих форм. Все – от вскользь брошенного слова до сухого документа, от Писания до цифры и художественного символа, от заявления до поступка, от выражения лица до стиля одежды и манеры двигаться – все, что исходит от духа другого Я, обращено к нашей чувственности и нашему разуму и взывает к нашему пониманию» 124.

Автор выражает признательность Михаилу Безродному (Гейдельберг), Стефано Гордзонио (Пиза), Екатерине Рогачевской (Лондон) и Магнусу Юнггрену (Стокгольм), взявшими на себя труд прочесть рукопись и сделавшими ценные замечания, а также Владимиру Хазану (Иерусалим), Габриэлю Суперфину (Бремен), Олегу Коростелеву и Сергею Морозову (Москва) за профессиональные советы и помощь в изыскании документальных данных..