Марк Уральский - Бунин и евреи

В Бейруте мы часа на два наняли экипажи, чтобы осмотреть город. Кучер-араб, настоящий джентльмен в европейском костюме, но с кинжалом за поясом, соблюдая свои интересы, медленно двигался вперед. Я сидел рядом с ним, и мы беседовали по-французски. Бунин, досадуя на медленную езду и бранясь по-русски, неоднократно подгонял кучера. Тот, не понимая языка, чувствуя, что это относится к нему, после каждого окрика, сверкая гневным взглядом и полуоборотившись, бормотал что-то по-арабски. Я всячески старался отвлечь его внимание и расспрашивал его обо всем встречном. Но когда Бунин вздумал толкнуть его в бок с криком, “да поедешь же, черт”, то он схватился за кинжал, и мне стоило немало усилий его успокоить, Бунину я посоветовал помнить, что мы не у себя.

Другой случай произошел на Тивериадском озере. Мы подъезжали из Дамаска часам к трем-четырем. До этого времени озеро покойно, но с четырех часов в нем подымается волнение. Мы нашли лодку, и ловкие арабы-лодочники, подняв паруса, помчались в Тивериаду. Для меня все это было ново, и я, не подозревавший об опасности, наслаждался и красотой озера, и самой поездкой. Нам важно было перегнать лодку американцев, чтобы получить комнаты в гостинице. Бунин, долго живший у моря, почему-то сильно волновался и по временам бранил лодочников. Не знаю, быть может, он был прав, но с нами ничего не случилось, и мы уже темной ночью благополучно добрались до Тивериады» 14.

На высокомерно-капризную манеру общения Бунина с посторонними людьми обращали внимание и другие свидетели того времени. Вот, например, наблюдение стороннего человека, столкнувшегося с Буниным в Одессе, где в годы Гражданской войны обретались многие писатели, бежавшие от большевиков: Алексей Толстой, Максимилиан Волошин, Бунин, Алданов и др.:

«Бунин относился к отчиму (А. Н. Толстому – М. У.) немного свысока, как, впрочем, и ко всем. Он был желчным и надменным. С ним было трудно: никогда не поймёшь, что именно вызовет его раздражение. Поводов было достаточно» (Ф. Ф. Крандиевский) 15.

Что же касается не подкрепленного фактами утверждения Шора о «несомненном антисемитизме», якобы присущем Бунину, то его можно отнести к разряду личной предубежденности, возникшей как по причине бунинского высокомерия, так и вследствие разногласий поведенческого характера, имевших место во время их совместных поездок.

В эмиграции мнение о Бунине как о писателе-классике с «трудным характером» также было, что называется, притчей во языцах 16. Даже на периферии западной Европы, в русских колониях прибалтийских стран, его личность воспринималась неприязненно, а то и со злобой и раздражением: «Как только <���…> его не называют! “Надменный”, “неучтивый”, “сухой пренеприятный человек”, “римский патриций, гордый и пренебрежительный”, “знатный гость более высокой расы”, “грязный старикашка”, “рамоли 17” и т. п.» 18.

Из людей, более или менее близко знавших писателя и его домашних, желчно неприязненное описание Бунина и Муромцевой-Буниной принадлежит Нине Берберовой 19, Владимиру Набокову, которого с Буниным связывали сложные отношения: с начала их знакомства – ученичества, а с середины 1930-х гг. – соперничества 20, и отчасти Василию Яновскому 21. Берберова в своей мемуарной книге «Курсив мой», например, утверждала:

«Характер у него был тяжелый, домашний деспотизм он переносил и в литературу. Он не то что раздражался или сердился, он приходил в бешенство и ярость, когда кто-нибудь говорил, что он похож на Толстого или Лермонтова, или еще какую-нибудь глупость. Но сам возражал на это еще большей нелепицей:

– Я – от Гоголя. Никто ничего не понимает. Я из Гоголя вышел.

Окружающие испуганно и неловко молчали. Часто бешенство его переходило внезапно в комизм, в этом была одна из самых милых его черт:

– Убью! Задушу! Молчать! Из Гоголя я! <���…>

Он любил смех, он любил всякую “освободительную” функцию организма и любил все то, что вокруг и около этой функции» 22.

Рецензируя «Курсив мой», известный литературный критик русского Зарубежья Глеб Струве 23: «…видел главную проблему книги в крайней субъективности, а часто и в крайней грубости суждений Берберовой о целом ряде людей и, прежде всего, о жене Бунина. Что же касается самого Бунина, то Берберова, по мнению Струве, сознательно выделила и подчеркнула наиболее неприятные черты его характера, изображая знаменитого писателя как “мелкого, злобного, ревнивого и чванного человека”. При этом Струве замечал, что откровенная неприязнь Берберовой к своим проживавшим во Франции соотечественникам неизбежно наводит на мысль, что она стремится свести личные счеты, руководствуясь давней обидой, объяснить причины которой почему-то не хочет» 24.

Отношения между Берберовой и Буниными резко испортились после войны, а после появления в свет бунинских «Воспоминаний», которые Берберова восприняла резко критически, их можно было даже характеризовать как враждебные. Бунин «…сочинил на Берберову чрезвычайно грубую эпиграмму, на автографе которой прямо указано, что она написана в связи с ее отзывом на “Воспоминания”: “В ‘Русской мысли’ я / Слышу стервы вой: / Застрахуй меня / От Берберовой!” Эта эпиграмма широко ходила в литературных кругах, ее знали и сама Берберова, и большинство ее знакомых» 25.

Что касается Набокова, то его былые дружеские отношения с Буниным выродились в неприязненные уже к концу 1930-х годов. Так, например, в письме к жене, отправленном 10 мая 1937 года, Набоков, в частности, сообщал:

«“Наношу” прощальные визиты. Обедал с Буниными. Какой он хам! (“Еще бы не любить вас”, – говорит мне Ильюша Фондаминский, – “вы же всюду распространяете, что вы лучший русский писатель”. Я: “То есть, как распространяю?!” “Нуда, – пишете\”). Зато Вера Николаевна хотя и придурковата и все еще жаждет молодой любви <���…>, но крайне благожелательна и оказала мне много милейших услуг. А Иван с ней разговаривает как какой-нибудь хамский самодур в поддевке, мыча и передразнивая со злобой ее интонации, – жуткий, жалкий, мешки под глазами, черепашья шея, вечно под хмельком. Но Ильюша ошибается: он вовсе не моей литературе завидует, а тому “успеху у женщин”, которым меня награждает пошловатая молва» 26.

Василий Яновский в мемуарной книге «Поля Елисейские» писал:

«С ним нельзя было, да и не надо было, беседовать на отвлеченные темы. Не дай Бог заговорить о гностиках, о Кафке, даже о большой русской поэзии: хоть уши затыкай. <���…> Боже упаси заикнуться при Бунине о личных его знакомых: Горький, Андреев, Белый, даже Гумилев. Обо всех современниках у него было горькое, едкое словцо, точно у бывшего дворового, мстящего своим мучителям-барам.