Дмитрий Хаустов - Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки

Слово за словом Уильям С. Берроуз уходит от нас в те измерения, до которых, признаемся, не достреливает наше врожденное чувство меры.

Пока Берроуз детерриторизовывался в письме, Джек Керуак ретерриторизовывался в пьянстве. Он пил, сокрушался и злился в полной своей невозможности справиться с той молодежной волной, которую он же поднял в 1950-х.

Из этой смятенности возникает предельно физиологическая проза «Одинокого странника» и других поздних текстов. Порывистая, как естественное движение, она спешит и не терпит остановки. Она не имеет внеположной ей цели, она не имеет структуры, скорее ее определяет сам ритм ее спонтанного осуществления, как мчащие линии Джэксона Поллока, шизофренический ритм, будто здесь и сейчас, на глазах растерянного читателя отбивающий буквы, внезапно сцепляющиеся в слова, а слова – в предложения, и так далее, пока есть силы бежать. Именно поэтому такая проза не чурается ошибок, описок, опечаток, именно поэтому ее так трудно читать: она требует совсем другой модели взаимодействия с текстом, нежели та, к которой мы привыкли – или нас приучили со школьной парты. Другая модель – это чтение скорее телом, чем сознанием или умом, как завещал старик Ницше, с которым, однако, поздний Керуак вряд ли хотел бы иметь что-то общее. Признаемся же, что и мы всё еще плохо понимаем, что такое читать телом (скажем спасибо, что здесь по-прежнему можно говорить о теле – и не стыдиться), поэтому и запинаемся на каждом периоде – как часто сидящий или лежащий человек еле ворочает ноги, когда дело вдруг доходит до прогулки на кухню. Да, порою это физически невыносимо, и ранняя проза «На дороге» или «Бродяг Дхармы» представляется чем-то вроде Диккенса или Бальзака: отрадой для постаревших душой.

Такова же меланхоличная, местами сентиментальная проза «Тристессы», деструктурированная, конечно, до предела различимости повествования. Поэма любви и поэма грусти по содержанию, по форме это всё-таки поэма знаков препинания – может быть, ярче и плотнее, чем где-либо еще у Керуака. От относительной, уже тогда условной дисциплины ранней прозы не остается и следа. Теперь Керуак начинает писать точно так же, как когда-то изъяснялся его Дин Мориарти. Стало быть, черт знает как.

Самый редкий знак препинания здесь – это точка, самый частый, напротив, запятая, что отчетливо ставит любимое Керуаком сотоварищи движение над статикой, завершенностью и оформленностью – никаких «и всё тут», сплошная железнодорожная вереница «и это, и это, и это» с протяжными гудками из повторяющихся гласных, как тоска машиниста в пустынной ночи. После запятой чаще прочего здесь тире, опять же воплощенная длительность и протяженность, рывок и стремление через бездну смысла (что-то вроде «и объяснять нечего») – без каких-либо церемоний (вспомним принципы спонтанной прозы). Такая резкость порывистых тире была свойственна письму Марины Цветаевой, но там шла гонка страсти и внутреннего движения, Керуак же, наоборот, весь вынесен вовне, на дорогу и в беглый пейзаж, который тут, правда, куда как однообразнее ранних его впечатлений от вояжей по мозаичной Америке (сравни Мексику в конце «На дороге» и Мексику здесь, в «Тристессе»).

Его овнешненная проза с годами лишь набирала скорость – так, что мысли бывало всё труднее угнаться за пишущим телом. Многочисленные ошибки, повторы, неуклюжие спешные неологизмы – избыточные следы этой творческой гонки, то ли к далекой заветной цели, то ли по порочному кругу. Во всяком случае, эта двойственность неизбежно воплощалась в содержании этих странных романов с неуловимой, расплавленной формой.

Теперь еще дальше. «Сатори в Париже» можно было бы назвать проходным романом, да и роман ли это, так, разве что повесть, если бы не целый ворох откровенно вызывающих «но». И не в том будто бы дело – а может быть именно в том? – что никакого сатори не было, одна только болтовня да пьянство, да ломаный английский со странным французским в придачу. Скорее из текста торчит, никак не соскальзывая со взгляда, сама ось едва уловимой фабулы – именно цель путешествия Керуака, теперь степенного, раздобревшего и давно сильно пьющего, во Францию, в Париж и далее в Бретань, провинцию всех провинций.

Оказывается, и это не шутка, как то могли бы подумать великовозрастные любители романа «На дороге», месье Лебри де Керуак возвращается, пускай не навсегда, на свою праисторическую родину в поисках своих потерянных корней – да-да, корней , своей собственной истории, своей где-то оставленной и позабытой идентичности . И чисто по-человечески это понятный жест, но ведь битник – это такой человек, истинной целью которого, мы видели, является переделка и перестройка своего человеческого наличного состава в новый, невиданный вид, в негаданную светлую мечту, символически соответствующую исконно американскому Новому Адаму. Выходит, мы имеем тут острое противоречие, как ни увиливай в сторону: Новому Адаму мало того, что побоку эти гнилые червивые корни Старого Света, гори он огнем, ему, и всякому битнику вместе с ним, старые ценности Старого Света – только помеха, препятствие с небесный аршин на священном пути его к новому телу, к новой мечте, словом, ко всему профетически новому, завтрашнему и грядущему…

А что Король Битников? Он, как ни странно это признавать, не может так жить, так идти и не ведать того, что делает его им – что уже сделало его именно им около сорока лет назад, а то и двухсот, и трехсот, и всей тысячи. Бродяга обрел себя в страхе – где-то на полпути до Нового Рая, когда ему неожиданно пришло в голову, а мысль ведь нельзя раздумать назад, что в нем нет и никогда не будет ничего нового, что он, как и все они на поверхности голой лоскутной Америки, собран из сонма составных частей, завезенных однажды из Старой Европы, что вот уже тысячу лет производит на свет своих «новых» Адамов с лицами старых Жанов, старых Джонов, а может, и старых Иванов в придачу. Кнут Гамсун в пылу полемики полагал, что Америка собрана из самого грязного европейского сора, из бандитов, бродяг и пропойц, которым однажды посчастливилось собраться вместе и покинуть родные места в поисках своего ночлежного рая. Джек Керуак вряд ли согласился бы с этим, но вот в чем он явно сошелся бы с Гамсуном: в Америке на деле нет ничего нового, это старая-добрая пьеса, сыгранная на иной сцене. [211] Смотри у Генри Миллера: «Мы приучены думать о себе как о свободном народе; мы говорим, что мы демократичны, свободолюбивы, лишены предубеждений и ненависти. Наша страна – гигантский тигель, где осуществляется великий человеческий эксперимент. Прекрасные слова, полные благородного, идеалистического чувства. На деле же мы вульгарная, наглая толпа, страсти которой легко могут направить на что угодно демагоги, газетчики, религиозные кликуши, агитаторы и тому подобная публика. Кощунственно называть это сообществом свободных людей. Что можем мы предложить миру, кроме превышающей наши потребности добычи, которую мы безрассудно вырываем у природы в маниакальной уверенности, что эта безумная деятельность представляет собой прогресс и просвещение? Страна возможностей превратилась в страну бессмысленного изнурительного труда и борьбы. Цель всех наших устремлений давно забыта». – Миллер Г. Аэрокондиционированный кошмар. С. 18.