Константин Крылов - Нет времени

Малопопулярный ныне Маркс где-то писал, что анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны. Имелось в виду, что сложное и развитое явление в чём-то понятнее, чем простое и малоразвитое: тут уж каждая деталька оказывается «видно, зачем нужна». Если считать немецкого профессора «высшим выражением немца как такового» (а для этого есть известные основания), то предлагаемая нам переписка представляет известный этнопсихологический интерес. Скорее всего, читая эти эпистолы, мы мало что поймём в философии, но зато мы можем что-то понять в немцах. Что, в свою очередь, есть необходимое условие для понимания философии вообще, раз уж она, по выражению Гегеля, «обрела своё место в Германии» — или, по крайней мере, долго там квартировала и набралась «известных привычек».

Итак, полевые наблюдения. Философия для немца — это никакая не «свободная профессия» (как мнится, к примеру, вертлявым и пустым французам), а исполнение определённых должностных обязанностей. Впрочем, как и всякая другая работа: судя по всему, немцы представляют себе любой труд (начиная от забивания гвоздей и кончая поэзией) по образу и подобию чиновных занятий, как службу (пусть даже и «службу у Великого», см. письмо 110). То есть Хайдеггер и Ясперс — это прежде всего чиновники, в высшей степени наделённые молчалинскими добродетелями: умеренностью и аккуратностью (ср. письмо Хайдеггера от 20 декабря 1931 года, где он сравнивает себя со смотрителем галереи, который «следит за тем, чтобы шторы на окнах были надлежащим образом раздвинуты или задёрнуты» ). Партикулярное философствование — отшельничество или частный активизм, говорение «от себя лично» — им не то чтобы чуждо, а непонятно. [233]Отсюда, кстати, и карьеризм: то простое соображение, что философствовать можно и не на кафедре, просто не приходит им в голову.

Здесь сказывается специфика «чиновного сознания». Любую работу, кроме этой, можно выполнять «на дому» или «частным образом». Но работу чиновника можно делать только в «присутственном месте» — это, если угодно, дефиниция «бюрократических занятий» вообще. С этой точки зрения Хайдеггер и Ясперс в этом смысле сделали друг другу самое худшее — лишили места.

При этом на то у каждого были очень основательные причины.

Тут мы подходим к теме, которая, похоже, является основной темой классической немецкой философии, то есть к вопросу об иерархическом верхе и своём поведении по отношению к нему.

Кант в своей известной статье о Просвещении, где он подписался под знаменитым «думайте что хотите, но повинуйтесь», различил поведение на службе и безопасное домашнее резонирование, после чего обосновал эту дихотомию тремя «Критиками» (где ноумены находятся «при исполнении» и подчинены категорическому императиву, в то время как феномены партикулярны, и подчинены «личным обстоятельствам», то есть причинности [234]). В дальнейшем Гегель обосновал единство обоих состояний, а также слил образы земного начальства (Наполеона и Бисмарка) с Абсолютным Духом… С тех пор всякий серьёзный (то есть находящийся при исполнении [235]) немецкий мыслитель видит за любым начальством эту вторую сторону — «дух», «выражаемое». Хайдеггер и Ясперс тоже находятся «при исполнении» — и никогда об этом не забывают.

Но начальники-то у них разные.

Хайдеггер назвал инстанцию, именем которой он подписывал свои документы, «Бытием», а Ясперс — «Разумом» и «Ответственностью». Впрочем, кто такие «Разум» и «Ответственность», понятно: это то самое, что привело в Германию войска союзников. Хайдеггер называл ту же самую вещь «Установкой» (Gestell) [236]и относится к ней скверно. Понимая, что победить эту громадину лобовой атакой нельзя, он рассчитывал, однако, на реванш в отдалённом будущем («Ereignis», «Событие») — справедливо полагая, что фишка ещё может лечь по-разному, история штука хитрая… От гипотез же насчёт «Бытия» воздержимся: в конце концов, это всего лишь рецензия. Не стоит только сразу подозревать, вслед за Мигелем Фариасом, что хайдеггеровское «Бытие» — это какая-то «зашифрованная нацистская штука». Судя по всему, Хайдеггер был искренен, когда утверждал, что никогда не был настоящим национал-социалистом. Но он, безусловно, не чувствовал себя сколько-нибудь обязанным ясперсовской «Коммуникации» и «Ответственности» — и не мог по-настоящему примириться с человеком, который посвятил себя служению им. Ясперс же настаивал на том, что их встреча и возможное примирение возможно только на условиях поклонения этим идолищам.

Что ж. Как мы сейчас видим, Хайдеггер оказался более прозорлив: успешливый Ясперс перестал быть актуален, как только перестали быть актуальны его темы. Кто сейчас — добровольно и с интересом — будет читать про «немецкую вину» или про «осевое время»? Разве что бедолага-переводчик: на российском рынке такое ещё пользуется спросом, недочитали в отрочестве, спасибо товарищу Брежневу… Но и тут, после первого же чтения, большинство читателей сделали товарищу Ясперсу ручкой.

Кто-то ведь покупал «Смысл и назначение истории» в глянцевом переплёте? Может быть, у кого-то эта книжка даже уцелела на полке. Давно ли снимать приходилось? Ото ж! А вот колдовство Хайдеггера до сих живее всех живых. Уже которое поколение внимает «Лесным тропам» и прикладывает к уху, как раковины, изречения досократиков, пытаясь расслышать в них ветхий шум Бытия.

Взявшись за подобную тему, не грех начать с оговорок.

Прежде всего, в данном тексте мы не пытаемся рассматривать вопросы, касающиеся природы насилия и источников зла. Речь пойдет о том, как изображаются насилие и зло в книгах.

Мы возьмемся за рассмотрение с замечаний по поводу интереса ко злу и насилию в литературе, потом разберемся с некоторыми типичными сюжетными коллизиями, и, наконец, обратимся к символике насилия и зла (а равно и их противоположностей), встречающейся в мировой литературе. При этом мы будем интересоваться не литературной экзотикой, а, наоборот, прежде всего нормой. По этой причине мы постарались избавиться от «вороха скверных цитат», и ссылались на конкретные произведения только там, где без этого действительно не обойтись.

Художественная литература устроена, как вселенная Эмпедокла: основные действующие силы в ней — любовь и вражда. Разумеется, любовь и вражда могут быть к чему угодно и какими угодно (даже к себе самому), но это именно любовь и вражда, движущие силы литературной ойкумены. Конечно, книги пишутся не только об этом: по ходу повествования может приключиться всякая всячина: герои прикалываются, думают о высоком, едят жареных поросят с хрустящей корочкой, штукатурят потолки, рожают, ездят на извозчике или авто, любуются пейзажами или морским побережьем, умирают, пишут книги о Древнем Востоке и «много чего еще». Но, как бы ни была прекрасна цветущая сакура, как бы загадочно ни мерцала луна в оливковых водах залива, всё-таки книги пишутся о любви и вражде, остальное — соль, перец и приправы, грубые или изысканные, ароматом и вкусом которых можно восхищаться, но и только. Литература пишется людьми, для людей, и last not least, о людях — пусть даже в тексте речь идет о белых медвежатах, жителях Сириуса или еще о чём-то невнятном… В этом смысле увлечение экспериментами с «формой как таковой» — нечто вроде попытки пообедать содержимым сахарницы и солонки. Неудивительно, что после какого-нибудь постмодернистского «текста» отчаянно тянет на «Санта-Барбару». [237]