Array Коллектив авторов - Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

«Обед кончился, но никому не хотелось уехать, все желали как можно долее продлить радостный день, и долго еще толпились гости в залах Благородного собрания, – вспоминала Е.А. Карлгоф. – Стихи Вяземского имели успех необыкновенный, и когда мы садились в карету, то слышали, как на улице пели:

Глубина постижения Крыловым русского национального характера и колоссальное воспитательное значение его творчества подчеркивались не только в стихах Вяземского, но и во всех произнесенных на юбилее речах. Однако Вяземский сумел подарить баснописцу, по сути, второе имя – «дедушка Крылов», закрепившееся за ним, видимо, навечно. В его стихах впервые были обозначены контуры того идеологического конструкта, который в дальнейшем будет неразрывно связан с именем Крылова.

Отчасти величание баснописца «дедушкой» может быть объяснено тем, что его возраст по стечению обстоятельств оказался включен в смысловое поле юбилейного праздника. Подобному восприятию Крылова способствовала исключительная стабильность его внешнего облика, который сложился еще в начале XIX столетия [130]и в основных чертах оставался неизменным на протяжении без малого полувека. В глазах современников Крылов еще при жизни превратился в подобие живого монумента, «громадно-сплоченную твердыню» [131], как бы изъятую из течения времени, в обломок некоего давно минувшего «золотого века». Недаром Жуковский, описывая его внешность, употребляет слово «старинный», а М.П. Погодин, словно забывая о реальной биографии баснописца, называет его «почти ровесником» русской литературы [132].

Неудивительно поэтому, что для осмысления литературного юбилея Вяземский прибегает именно к метафоре золотой свадьбы [133] – 50-летнего союза поэта и музы. Литераторы и любители словесности, собравшиеся на это семейное торжество, именуются «сватьями» [134]. Нарекая Крылова «дедушкой» от имени участников праздника, а затем расширяя понятие «мы» до всех носителей русского языка и утверждая, что вслед за современниками и внуки «затвердят» его басни, Вяземский достраивает этот образ до архетипической полновесности. Таким образом он выводит его далеко за пределы литературы, где «дедушка» – всего лишь традиционная маска умудренного опытом рассказчика или наставника [135], в пространство метафизики национального. Народность творчества юбиляра подчеркивается с помощью атрибутов патриархальной семейственности: «Изба его детьми богата ‹…› И дети – славные ребята». Тем самым Вяземский объединяет всех русских в одну семью, для которой Крылов является родоначальником.

В конструкте «дедушка Крылов» акцентирована функция пращура как хранителя принципов и устоев рода, исходной и в то же время финальной фигуры традиционного социума. Интерпретируемый таким образом, образ «дедушки» придавал завершенность политической модели патриархального самодержавия, построенной на отношениях «государь – отец, подданные – дети». «Дедушка Крылов» возник вследствие уже упомянутого процесса «огосударствления» реальной личности баснописца, т. е. обретения культурой Николаевской эпохи вещественного символа искомой народности, понимаемой как укорененность современной культуры в толще времен [136].

Многое в церемониале сближало крыловское торжество с праздниками в честь заслуженных врачей, а великолепия и официального почета на нем было гораздо больше, однако в глаза бросается существенное отличие: Крылов на собственном юбилее молчал. Растроганный, он прослезился, но ни словом не ответил на обращенные к нему дифирамбы [137], а после в частных разговорах в свойственном ему стиле иронизировал, жалуясь, что не смог как следует поесть, потому что «все время кланяться и благодарить приходилось» [138].

Благодаря тому, что в 1836 г. Крылов присутствовал на празднике в честь доктора Загорского, он имел представление о том, как проходят подобные торжества. В том же году он наблюдал и чествование Брюллова в Академии художеств. Очевидно, баснописец предполагал, что и в его случае состоится чисто корпоративное торжество, однако появление утром 2 февраля письма от Греча заставило его забеспокоиться. Поздравляя его, Греч извинялся, что по болезни не сможет присутствовать на «обеде, который дают вам ваши благодарные читатели» [139]. Из этого следовало, что праздник будет иметь более широкий общественный характер. Беспокойство баснописца должно было усилиться после визита Булгарина, который счел нужным сообщить ему, что организаторы юбилея оскорбили Греча, отняв его идею, и поэтому оба они, не желая терпеть унижение, вынуждены отказаться от участия в празднике [140]. Осознание того, что через несколько часов ему неизбежно предстоит стать центром весьма необычного культурного события с заведомо скандальным оттенком, Крылова отнюдь не обрадовало. Плетневу запомнились слова юбиляра, обращенные к нему и Карлгофу в момент торжественного отбытия на праздник в дом Энгельгардта: «Знаете что ‹…› я не умею сказать, как благодарен за все моим друзьям, и, конечно, мне еще веселее их быть сегодня вместе с ними, боюсь только, не придумали бы вы чего лишнего: ведь я то же, что иной моряк, с которым оттого только и беды не случалось, что он не хаживал далеко в море» [141].

Его опасения подтвердились, едва он вошел в обеденную залу. Беспрецедентное собрание практически всех государственных сановников уподобило происходящее придворной церемонии, центром которой мог являться только государь; появление лаврового венка придало всему действу дополнительный оттенок сходства с коронацией. Явное насыщение литературного юбилея политической образностью, возникшее вследствие огосударствленности «знаменитого русского баснописца», поставило самого виновника торжества в весьма неудобное положение и, по сути, лишило его возможности говорить. Перед подобным собранием он не мог бы произнести благодарственную речь, адресованную к коллегам по цеху, как это делали на своих юбилеях врачи. Еще менее уместным было бы его обращение к министрам и членам Государственного совета, не говоря уже о нации в целом, хотя на обеде многие выступающие говорили о национальном значении юбилея баснописца. В такой ситуации Крылову оставалось только молчать.

В столь необычном поведении очевидным образом выразилось отчуждение юбиляра от праздника, формально устроенного в его честь. Сидя напротив своего мраморного бюста, словно напротив прижизненного памятника, «он перенесен ‹был› заживо в потомство и видел предназначенное ему место в веках» [142]. В сущности, живой Крылов на собственном юбилее играл роль не большую, чем этот бюст. Он и его творчество оказались лишь поводом для «великолепного патриотического обеда» [143], истинный смысл которого состоял в утверждении единства между властью и словесностью. Профессиональное «сословие» литераторов получило то, к чему стремилось, – официальное признание и своего существования, и государственной важности, полезности своей деятельности. «В лице Крылова государь наградил всю русскую литературу» – этот вывод, сделанный через несколько дней «Северной пчелой» [144], очевидно, и следует считать наилучшим резюме юбилея баснописца.