Елена Чхаидзе - Политика и литературная традиция. Русско-грузинские литературные связи после перестройки

«ПостИмперию» сотрясали перемены, бедствия и, как результат, – жертвы. Имперский дискурс в IV части «Империи», связанный с приездом «захватчика» в «колонии империи», на который обратили внимание исследователи (Б. Аверин, 1995. C. 449; Т. Дудек-Листван / Т. Dudek-Listwan, 2007; Т. Шеметова, 2000; Э. Чансес / E. Chanses, 1993), объяснил Лев Аннинский. Литературовед охарактеризовал роман-странствие «Оглашенные» как «повесть о крушении империи, тайный сдавленный плач о ней» (Аннинский, 27.10.1993). Схожее мнение высказал В. Бондаренко, увидевший в «Оглашенных» признание Битова в «имперскости». В «Последнем из оглашенных» (2012) рассказчик пытается подвести итоги происшедшего:

1985–2008… Советская власть стопталась и сползла с ноги. Надо было идти одной босой ногой вперед, искать новый вид воровства… Горбачев, сухой закон, перестройка, гласность, Чернобыль… Грузия, Литва, Чечня, путч… Ельцин, отделение Украины, распад Союза, штурм Белого дома, опять Чечня… Путин, «Курск», террор олигархии… Пожинаем урожаи. И пожираем. Хронический наш август! Не мой Кавказ… Гамсахурдия, Абхазия, Саакашвили… Чечня, Абхазия, Южная Осетия. Империя отражалась в каждом осколке своего великого кривого зеркала: чем меньше осколок, тем кривее отражение (Битов, 2012. C. 4).

По закону деколонизации, Абхазия из одной зависимости попала в другую, впрочем, как и Грузия. Свое отношение к военным событиям в Грузии, связанным с Осетией и Абхазией, «русский имперский человек» Битов передает словом «подставили» (Битов, 2012. C. 3–4). Цепочка вопросов продолжается: «Кто подставил?»: «С Абхазией подставил меня, даже знаю, кто – мой собственный живой …персонаж… А вот с Осетией …моя собственная репутация „кавказца“» (Там же. C. 3–4). А на вопрос: «А вы за кого?» «кавказец» Битов отвечает: «С Абхазией я был вынужден занять свою привычную позицию, меж двух стульев, – большой не должен подавлять маленького: Россия – Грузию, Грузия – Абхазию» (Там же).

На руинах старого режима становится ясно, что на смену старым советским «несвободам» пришли новые. Изменилась «экология» в мире. Если в «имперские» советские времена Грузия была местом вдохновения, свободы и новых возможностей, то и этого не стало. Границы «Империи в четырех измерениях» автор обозначил 1960–2011 годами, о чем написал в конце «Последнего из оглашенных»: «…я довел ее до сегодняшнего дня и больше в нее не вернусь… А. Б.» (Там же. C. 24).

Для писателя «карта» империи и постсоветского мира, на которой меня привлекало грузино-российское пространство, менялась от ведущего значения Грузии для культурно-литературных связей до разочарования от «разрушенного храма культуры» – и русской, и грузинской, до обращения к Абхазии как к своей. Итог: один «пункт» потерян, другой – так и не обретен.

Орудиями обретения политической независимости были войны, документы, декларации и т. д., а орудиями «деколонизации» в литературе русско-грузинской тематики – деконструкция традиционных образов и стереотипов, введение новых тем и мотивов, демифологизация устоявшихся представлений. В постсоветский период изменения отразились главным образом на тематическом пласте. Подтверждением тому служит целый пласт малоисследованных произведений на русском и грузинском языках. Например, практически все писатели в литературных произведениях обращались к отражению случаев проявления «национализма угнетенной нации». Более того, в некоторых текстах советская риторика «старшего и младшего брата» и миссионерство сменяются темой оккупантов, всплеска ксенофобии и национализма (Чиладзе, Хабибулин, Бойко, Морозов, Димов), а события и явления, которые ранее интерпретировались как вклад в индустриальную/образовательную/медицинскую сферы (например, эмиграция русских специалистов в советские республики), связываются с русификацией. Поднимается вопрос роли и значения языка. Даже не раздражавший ранее никого нерусский акцент становится объектом агрессии и орудием отталкивания. Если обратиться к литературным образам, то на смену веселому грузину в русской литературе или закрытой теме подавления в грузинской литературе приходят homo soveticus provincialis, homo cartvelicus. Новая группа образов, не имевших места в советской литературе, пополняется персонажами-«гибридами» из промежуточного межкультурного пространства. Деконструируются и обретают иное содержание значимые в советское время исторические события (например, тема покровительства России Грузии или образ Пушкина). Амбивалентность интерпретации советского времени и всего с ним связанного спровоцировала стремительную деконструкцию основных советских дискурсов и установок, иногда может быть, и несправедливых.

Одним из самых острых вопросов постсоветской литературы русско-грузинского контекста явился вопрос об исторических ролях России и Грузии по отношению друг к другу: кто мы? кто они? оккупанты? миссионеры? жертвы? Постсоветская литература дала возможность читателю ознакомиться с неожиданными точками зрения, где жертвенность и агрессивность связывались и с той и с другой стороной, а также имели место ксенофобские настроения, локальный, повседневный, этнический национализм. Обе стороны предстали в новом для себя свете. Те, кто видел себя «миссионером», приехавшим в советские времена развивать промышленность, медицину, культуру, сферу образования, или переселенцем, приехавшим во время Великой Отечественной войны в эвакуацию, или защитником, благодаря советской пропаганде, связанной с Георгиевским трактатом, узнали, что, оказывается, являются «оккупантами» (Бойко «Прощай, Сакартвело!», Гуцко «Русскоговорящий», Кулишова «Год пограничья», Хабибулин «Фуршет на летном поле», Азольский «Диверсант», Венедиктова «Маргинал» [64]), а те, которых считали «избалованным народом», стали ассоциировать себя с жертвой (произведения Чхеидзе, Чиладзе, Турашвили).