Г. Давыдов - Ораторское искусство

„Мой окончательный набросок речи имеет широкие поля. На них я записываю начальные слова, подобно заглавиям над рядом стоящим отделом. Эти начальные слова распределяются наглядно на записке по главным отделам и подотделам, то есть при помощи римских и арабских цифр, латинских и немецких букв. С этой запиской и заметками в кармане я где-нибудь (лучше всего на прогулке) продумываю свою речь. Когда я продумал одну главную часть, я проверяю начальные слова. Если какое-нибудь начальное слово с относящимся к нему отделом забыто, то я спрашиваю себя: кто виноват — я или отдел? То есть, может быть, отдел вообще не нужен, даже, может быть, мешает; тогда он, конечно, тотчас зачеркивается. Особенно важна проверка переходов. Где даются они легко и естественно? Где я могу создать их только искусственно? Когда я, таким образом, один или несколько раз проделал пробу, я уже уверен в своем деле. Тогда я еще раз лично списываю записку (при этом списывание всегда соединено с чтением) и заношу на надлежащее место все собственные имена, все цитаты, которые я хочу привести дословно, и все статистические данные, которые я хочу сообщить. Это я проделываю даже тогда, когда я думаю, что имена и цифры твердо засели у меня в голове. Никогда нельзя предвидеть, какие случайности могут возникнуть в собрании. Не придется ли направить внимание на совершенно другие вещи, более важные, чем передача имен и чисел.

Обыкновенно я совсем не пользуюсь запиской, но у меня есть чувство уверенности, когда я знаю, что она у меня в руке или на кафедре или, по крайней мере, в кармане. Прочитывать короткие цитаты (длинные вообще не должны иметь место в народном собрании) не вредно, так как это повышает впечатление достоверности.

Но как поступить в том случае, если, несмотря на хорошую подготовку, забыл какой-нибудь образ или отдельное выражение и не имеешь перед собой речи, имеешь только записку с начальными словами? Ну, тогда приходится искать соответствующие образы или слова. Подобное искание встречается и в обыкновенной беседе, но нисколько не вредит ей.

При некоторых обстоятельствах оно может быть даже полезным. Слушатель думает и ищет вместе с оратором, радуется, что не он сам, а другой попал в это затруднительное положение, чувствует некоторое сострадание, что всегда настраивает благоприятно, и вместе с оратором облегченно вздыхает, когда это затруднение преодолено. Один член английского парламента, исходя из этих соображений, рекомендовал даже намеренно запинаться или останавливаться. Но это — плохой совет. Подобные затруднения должны оставаться лишь редким исключением, а между тем даже самый лучший оратор не может знать, не поставит ли его в такое положение действительная необходимость.

Но что делать, если среди речи случайный взгляд на записку покажет, что в пылу пропущен целый отдел речи? Сначала ничего, а спокойно продолжайте то, о чем говорили. Если при дальнейшем течении речи можно будет вставить пропущенный отдел, то сделайте это. Обороты вроде: «чуть было не забыл..." или „вы еще спросите..." весьма кстати в подобных случаях. Но если внесение пропущенной части на том или ином месте речи представляет затруднение, то можно сделать это в заключительном слове.

Нередко случается, что начинающий оратор, прекрасно подготовившись к речи, все-таки, вследствие своей робости и неуверенности в успехе, не решается выступить перед публикой.

Это смущение можно до некоторой степени ослабить следующими соображениями, которые Сократ высказал одному робкому ученику: «Привело ли бы тебя в смущение, если бы тебе нужно было объяснить дело какому-нибудь кожевнику?

Ученик: „Почему бы это могло меня смутить?"

Сократ: „Побоялся бы ты изложить свои мысли перед купцом?"

Ученик: „Нисколько!"

Сократ: „Побоялся бы ты сообщить свои мысли соседу?"

Ученик: „Нет,—это я делаю каждый день".

Сократ: „Ну так сообрази же, что все народное собрание состоит из таких людей, которым в отдельности ты высказал бы свои мысли без всякого смущения. Почему же ты не хочешь сделать это перед всеми ими вместе?»

Конечно, Сократ, который сам никогда публично не выступал, а говорил только перед небольшим кружком своих учеников в этом указании не был вполне прав. Масса не есть итог отдельных единиц, как, например, ящик, наполненный зернами хлеба. В ней возникают, как бы вследствие химических соединений, новые качества, новые силы. Она способна к более сильной деятельности, чем отдельное лицо, как со стороны ужасного, так и со стороны возвышенного.

Ораторское волнение – явление настолько распространенное, что оно получило даже особое название: ораторская лихорадка.

Непосредственно перед речью ораторское волнение достигает наивысшей степени. Чувство страха усиливается, биение пульса учащается, рот и глотка пересыхают, руки и ноги дрожат как бы от холода, язык становится неповоротливым, произношение затруднено, иные очень бойкие рассказчики (когда они в тесном кругу своих знакомых) — останавливаются в публичной речи посреди предложения и стоят безмолвно, как бы всеми покинутые, или же, в безуспешных поисках подходящего оборота, повторяют упавшим голосом несколько раз одно и то же.

Ораторскую лихорадку приходилось испытывать при своих первых выступлениях многим ораторам, которые впоследствии принадлежали к самым уверенным. Один известный английский адвокат, выступая в первый раз с речью в суде, начал заикаться и чуть было не упал в обморок.

Только странная иллюзия, которая овладела им в эту минуту, ободрила его продолжать речь. Ему показалось, что дети дергают его сзади за сюртук. Это ободрило его; его речь стала гладкой и убедительной, так что он выиграл процесс.

Чтобы получить большую уверенность в речи, некоторые заучивают свою первую речь наизусть. Но такое заучивание не только не спасает, от ораторской лихорадки, но, наоборот, содействует ей. Оратор, заучивший речь наизусть, уже не может произносить ее свободно и непринужденно; он должен все свое внимание сосредоточить лишь на последовательности слов; боязнь забыть эту последовательность усиливает его волнение и приводит к катастрофе, как это случилось, например, с Августом Бебелем.

С ораторской лихорадкой не следует смешивать чувство некоторого возбуждения, которое знакомо почти каждому оратору, хотя бы он произносил уже сотни речей, чувство вполне понятно. Плох тот оратор, который не чувствует никакого нервного подъема в ту минуту, когда он должен проявить всю энергию своего творчества. Что такой нервный подъем нисколько не мешает речи, а, наоборот, содействует ее успеху, указывает, между прочим, Карл Шурц, оратор и политический деятель. Он рассказывает о своей первой речи следующее: