С. Евхалашвили - Беседы о режиссуре

Мы, ученики 50-й школы, не только не пропускали ни одного спектакля ТЮЗа, не только жарко спорили о каждом из них, но и жадно читали историю театра, обсуждали работы Станиславского, Вахтангова, создали ЮТИ. Магические буквы имели красноречивую расшифровку: юные труженики искусства. Так мы назвали свой драматический кружок.

Между тем наш драматический кружок приобретал городскую известность.

Надо ли говорить, что в то время мы мечтали на сцене о «правде жизни» по К.С. Станиславскому, зачастую воспринимая лишь внешнюю сторону его учения. Взахлеб, например, обсуждался тот факт, что в одном из спектаклей была насыпана настоящая земля... Тогда нам было невдомек, что лишь театральная условность в сочетании с реальными деталями позволяет торжествовать правде искусства, рождая на сцене правду жизни. Позднее об этом мы прочли в записках Е. Вахтангова, а первый урок нам преподала сама Мельпомена, да еще как преподала.

В обновление репертуара было решено поставить пьесу, интересную для детей и взрослых. Выбор пал на «Шахматную партию» Добужинского. Мы несколько изменили текст, перенеся действие с Украины в Грузию. В результате шинкарка превратилась в духанщика Сандро, белогвардеец — в грузинского меньшевика.

Режиссерские функции мне пришлось выполнять в одиночестве. Распределяя главные роли, доверил Володе Арутюнову играть революционера, Жоре Чонишвили — духанщика Сандро. Ну, а над образом меньшевика стал работать сам. Кульминация и развязка действия пьесы происходили как раз в духане, где за шахматной партией встретились меньшевик и революционер, который должен был узнать у противника нужные сведения. Помогая этому, духанщик, не скупясь, подливал меньшевику смесь вина с коньяком. Но тот, раскрыв секреты, заподозрил неладное и попытался застрелить партнера по игре. Однако сам был сражен его метким выстрелом.

И вот, памятуя опыт Станиславского, мы решили, что у нас все тоже будет по-настоящему. Тайно из дома доставили вино и коньяк, и когда вместе с Володей я сел за шахматы, Жора, в обличии Сандро, стал усердно потчевать меня самым что ни на есть натуральным «ершом». Володя пил только вино. Но для девятиклассника этого, видимо, тоже было достаточно, потому что шахматные фигурки вдруг повалились на пол, и мы полезли их подбирать под стол. Трезвый духанщик исправил положение, расставив все, как полагается. Но фигуры снова повалились, и мы вновь вынуждены были искать их, принимая самые невероятные позы. Зрители в зале (а наши спектакли шли с аншлагами) с недоумением взирали на ползающих героев и, к ужасу дирекции, вдыхали запах винных паров. Эпизод растянулся на лишних тридцать минут. Наконец, вспомнив о развязке, я выхватил пистолет. Духанщик, как то было условлено, выбил его из моих рук, но так сильно, что оружие полетело не к моему противнику, а в зрительный зал. Однако с меньшевиком надо было кончать. Взглянув друг на друга, Володя и Жора мысленно пришли к одному решению и бросились меня душить. Сюжет этого не предусматривал — я начал отбиваться. Не знаю, чем бы все закончилось, но за кулисами, не ведая о том, что приговор меньшевику осуществляется другими средствами, дали запланированный выстрел, которому подчинилось мое затуманенное сознание. Я обмяк, сраженный пулей, хотя взяться ей было неоткуда.

Так состоялся первый и, пожалуй, самый блистательный провал в моей жизни. Его последствия разбирались на следующий день в кабинете директора. Но никаких репрессивных мер к нам принято не было. Просто получился большой разговор и о системе Станиславского, и о натурализме.

Ощутив на себе морально и физически последствия данного течения, я раз и навсегда понял: натурализм — это очень плохо.

Оказалось, что драматический кружок стал для нас хорошим импульсом на всю жизнь.

Мечтам многих наших ютеисовцев суждено было осуществиться. Долгие годы в Омске работал народный артист РСФСР Ножери Чонишвили, в Ереване работает народный артист Карп Хачвакян и я, профессор нашего Института. Уже более тридцати пяти лет я — режиссер телевидения. Но прежде в моей жизни тоже был театр.

Шел первый послевоенный набор в театральные учебные заведения Москвы. И, наверное, никогда больше не было такого количества абитуриентов, награжденных орденами и медалями, вчерашних летчиков, танкистов, пехотинцев — тех, кто прошел войну, кто ее выиграл, ощутил на себе всю боль и сейчас стремился к искусству, веря в его очистительную силу, способность открыть людям глаза на правду жизни. И лучшие театральные учебные заведения столицы стремились принять как можно больше студентов, увеличивая число вакантных мест. Например, курс, который набирало Щукинское училище, должен был быть в два раза больше обычного и состоять из 36 студентов. Но что такое 36 вакантных мест, если число желающих приближалось к тысяче? Почти тридцать человек на одно место. Немудрено, что многие подавали заявления сразу в несколько вузов, действуя по принципу: где повезет. Не знаю, всегда ли и ко всем ли была справедлива фортуна, но со мной она обошлась более чем милостиво. Я тоже держал экзамены в два учебных заведения и, забегая вперед, скажу, что прошел в ГИТИС, к самому М. Тарханову. Но почему же так притягивало меня к себе Щукинское училище? Возможно, разгадку в себе таила книга в скромном сереньком переплете, которую я приобрел в сороковом году и с которой не расставался. Это были «Записки, письма и статьи» Евгения Багратионовича Вахтангова.

Как же складывались для меня испытания в стенах, освященных именем моего кумира? Если говорить о некой составляющей внутренних эмоций, то, наверное, это был тайфун волнений. Внешне же все выглядело гораздо спокойнее. На четвертом этаже, перед гимнастическим залом, где заседала приемная комиссия, на подоконнике сидели двое молодых людей и занимались тем, что попеременно дымили в приоткрытую раму только что состряпанной из окурков самокруткой. Одним из них был Ваня Бобылев, другим Сергей Евлахишвили. Не помню, удалось нам докурить до того момента, как на экзамен была вызвана наша десятка, но далее все помнится отчетливо. В то время, как один из десяти демонстрировал комиссии свои способности, остальные превращались в зрителей. Прочитав «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины» Константина Симонова, я перешел к басне Ивана Андреевича Крылова «Квартет». После первой же фразы в зале раздался взрыв безуспешно сдерживаемого смеха моих товарищей. Вдохновленный подобной реакцией, я уверенно продолжал и видел, как еле справляются с улыбкой члены комиссии. Подумал: «Значит, хорошо читаю», — и совершенно успокоился. Объяснение всеобщего веселья пришло позднее. Меня подвел, или, может быть, спас, грузинский акцент. Письменно это вряд ли передашь, но читал я строки бессмертной русской классики приблизительно так: «Ось-ел, Козь-ел, Марть-ишка и косолапый Мьишка» — ну, и так далее. Бороться со своим кавказским прононсом мне пришлось потом почти полтора года, выдерживая язвительные поддразнивания педагога по речи. Но коль скоро стало возможным это «потом», значит, вступительные экзамены я выдержал.