ДЖОРДЖО ВАЗАРИ - ЖИЗНЕОПИСАНИЯ НАИБОЛЕЕ ЗНАМЕНИТЫХ ЖИВОПИСЦЕВ, ВАЯТЕЛЕЙ И ЗОДЧИХ

На письмо это от Академии герцог ответил следующее: «Любезнейшие. Весьма рад удовлетворить полностью ваши просьбы, ибо неизменно наше расположение к редкостному дарованию Микеланджело Буонарроти, а ныне и ко всему вашему делу; озаботьтесь, однако, наметить предполагаемые вами расходы на его похороны, мы же не преминем оказать вам вспомоществование. Одновременно отписано и мессеру Бенедетто Варки о надгробной речи, а также и начальнику Воспитательного дома, который оказывает вам в этом деле наибольшее содействие. Оставайтесь же во здравии. Дано в Пизе».

Письмо, направленное Варки, было следующего содержания: «Любезнейший наш мессер Бенедетто. По расположению нашему к редкостному дарованию Микеланджело Буонарроти желательно нам, чтобы память о нем была почтена и прославлена всячески; посему будет нам приятно, чтобы ради Вашего к нам расположения взяли Вы на себя заботу о составлении речи, которая будет произнесена на похоронах согласно порядку, установленному представителями Академии, и еще будет приятнее, если произнесена она будет Вашими устами. Оставайтесь же во здравии».

Упомянутым представителям писал также мессер Бернардино Грацциани о том, что от герцога нельзя было и пожелать более ревностного стремления, чем он проявил, и что они могут рассчитывать на всяческую помощь и благосклонность Его Светлейшего Превосходительства. В то время как все это обсуждалось во Флоренции, Лионардо Буонарроти, племянник Микеланджело, который, прослышав о болезни дяди, приехал в Рим на почтовых, но в живых его уже не застал, узнав от Даниэлло да Вольтерра, ближайшего друга Микеланджело, а также и от других, окружавших святого старца, что он просил и умолял перевезти его тело во Флоренцию, на благороднейшую его родину, которую он всегда нежнейше любил, Лионардо весьма быстро и осторожно похитил тело и отправил его из Рима во Флоренцию в тюке, будто купеческий товар.

Нельзя умолчать и о том, что упомянутое последнее решение Микеланджело свидетельствовало, вопреки мнению некоторых, о подлинной правде, а именно о том, что многолетнее отсутствие из Флоренции объяснялось не чем другим, как только качеством ее воздуха; ибо по собственному опыту убедился он в том, что флорентийский воздух, резкий и редкий, был его телосложению чрезвычайно вреден, римский же воздух, более мягкий и умеренный, поддерживал его в полном здоровье до девяноста лет, чувства же его оставались живыми и нетронутыми как никогда, а силы такими, что, несмотря на возраст, он до последнего своего дня над чем-нибудь да работал.

Поскольку же приезд был, таким образом, внезапным и почти что неожиданным, сразу нельзя было все сделать так, как это сделали потом, и тело Микеланджело после прибытия во Флоренцию было по распоряжению выборных положено в гроб в тот самый день, когда оно прибыло во Флоренцию, а именно 11 марта, в субботу, в сообществе Успения под главным алтарем, что под задней лестницей Сан Пьетро Маджоре, и больше ничего не делалось. На следующий же день, приходившийся на воскресенье второй недели Великого поста, все живописцы, скульпторы и архитекторы столь же незаметно собрались вокруг Сан Пьетро Маджоре, захватив с собой лишь бархатный покров, вышитый и отороченный золотом; им покрыли гроб и целиком все носилки и положили на гроб распятие. А затем около половины первого ночи, окружив тесно гроб, более пожилые и выдающиеся художники вдруг взяли в руки факелы, большое количество которых было запасено, молодые же подняли носилки так стремительно, что счастливым мог себя почитать тот, кто, подойдя поближе, мог подставить плечи, собираясь затем в будущем похвалиться тем, что нес прах человека величайшего из всех, когда-либо занимавшихся их искусством. Как в подобных случаях бывает, много прохожих останавливалось поглядеть на людей, собравшихся зачем-то у Сан Пьетро, тем более что пошли уже слухи, что привезли тело Микеланджело и что его понесут в Санта Кроче. И хотя, как уже говорилось, было предусмотрено все, чтобы не было огласки, так как, если молва разнесется по городу и начнется стечение множества народа, нельзя будет избежать некоего смятения и неразберихи, им же хотелось, чтобы то немногое, что они хотели сделать, было сделано более спокойно, чем пышно, откладывая все остальное до времени более подходящего и удобного, но и то, и другое вышло наоборот: действительно, что касается толпы, едва новость стала переходить из уст в уста, церковь во мгновение заполнилась так, что в конце концов лишь с трудностью величайшей тело перенесли из церкви в ризницу, чтобы его развязать и уложить в предназначенное ему вместилище. Что же касается торжественности, то, не отрицая, конечно, того, что видеть на похоронах в большом числе духовенство, большое количество восковых свечей и множество лиц, принаряженных и одетых во все черное, еще не создает зрелища величественного и великолепного, все же производили впечатление и эти выдающиеся люди, которые столь ценятся и ныне и еще больше будут цениться в будущем, вдруг собравшиеся как бы под одним знаменем у тела покойного с такими трогательными заботами и любовью. А ведь число художников во Флоренции (а были там все) было поистине всегда очень велико. Действительно, искусства эти всегда процветали во Флоренции настолько, что, как я полагаю, и это можно сказать без обиды для других городов, собственным и главным гнездом и убежищем для искусства и была Флоренция, как для наук раньше были Афины. Сверх же большого числа художников столько граждан шли за ними и толпились по сторонам улиц, где проходило шествие, что больше их там и не помещалось, и, что самое главное, не было человека, который не прославлял бы заслуги Микеланджело, провозглашение же истинной доблести обладает такой силой, что и тогда, когда уже нет никакой надежды на пользу и славу, приносимые талантливым человеком, тем не менее доблесть его, по своей природе и по собственным ее заслугам, всегда остается достойной любви и почитания. И потому описанное зрелище казалось более жизненным и более ценным, чем любой возможный обряд, блещущий золотом и другими тканями. Когда же при таком прекрасном многолюдье тело было доставлено в Санта Кроче и после совершения монахами надлежащих для покойников обрядов, его поставили, как уже говорилось, с величайшим трудом из-за скопления народа в сакристию, где упоминавшийся председатель, прибывший туда по должности, желая угодить многочисленным присутствующим, а также потому (как он признавался впоследствии), что ему и самому захотелось посмотреть на покойника, которого он живым либо совсем никогда не видел, либо видел в таком возрасте, что ничего не запомнил, решился отдать распоряжение открыть гроб. Когда же это было сделано и когда и он и все мы, там присутствовавшие, ожидали, что обнаружим тело уже разложившимся и сгнившим, ибо после смерти прошло уже двадцать пять дней, а в гробу оно пролежало двадцать два дня, мы вдруг увидели его нетронутым во всех его членах и без какого-либо дурного запаха, и мы готовы были поверить, что он скорее всего спит сладким и спокойнейшим сном. И помимо того что и черты лица были как у живого (только цвет лица несколько напоминал покойника), ни одна часть тела не истлела и не вызывала неприятного чувства, голова же и щеки, если к ним прикоснуться, были такими, будто скончался он всего несколько часов тому назад.