ДЖОРДЖО ВАЗАРИ - ЖИЗНЕОПИСАНИЯ НАИБОЛЕЕ ЗНАМЕНИТЫХ ЖИВОПИСЦЕВ, ВАЯТЕЛЕЙ И ЗОДЧИХ

XXXII. Между тем, когда наступивший 1548 год застал меня за этой работой, я охотно проводил время с неким Джован Бенедетто из Мантуи, аббатом Санта Фиора и Санта Лучилла, камальдульского монастыря черных монахов, человеком безмерно увлекавшимся живописью и большим моим другом, который попросил меня, не соглашусь ли я написать для их трапезной Тайную вечерю или нечто подобное. И вот, решив доставить ему это удовольствие, я стал раздумывать о том, что бы написать для него такое, что выходило бы за пределы обычного, и в конце концов мы вместе с этим добрым монахом остановились на свадьбе царевны Эсфири с царем Ассуром, с тем чтобы все это было изображено маслом на одной большой доске длиной в пятнадцать локтей, но чтобы доска эта была предварительно помещена на предназначенное ей место и лишь после этого там расписана. Такой способ, и я по опыту могу это утверждать, поистине тот, которого всегда следовало бы придерживаться, если мы только хотим, чтобы картины получали настоящее, присущее им освещение; ведь действительно писание картин, когда они лежат на земле или находятся в любом другом положении, кроме того, которое им предназначено, приводит к изменению света, теней и многих других свойственных им качеств. Итак, я добивался того, чтобы эта вещь была торжественной, хотя не мне судить о том, достиг ли я этого или нет. Правда, я в ней все расположил так, что стройный ее распорядок легко позволяет различить все приметы, свойственные слугам, пажам, оруженосцам, стражникам, виночерпиям, хлебодарам, музыкантам и даже одному карлику, – словом, всему тому, что приличествует царскому и торжественному пиршеству. В числе прочих виден там и распорядитель, руководящий подачей блюд и сопровождаемый добрым числом пажей в ливреях и всяких других лакеев и слуг. По узким сторонам овального стола выстроились синьоры и другие высокопоставленные особы, а также придворные, которые, как полагается, стоя присутствуют при царской трапезе. Царь Ассур, сидящий за столом, как подобает царю грозному и влюбленному, всем телом опирается на левую руку, подающую царице чашу с вином в движении поистине царственном и полном достоинства. Словом, если верить тому, что мне тогда приходилось слышать от людей, и тому, что я и сейчас слышу от любого, увидевшего эту вещь, я мог бы подумать, что сделал невесть что, однако я слишком хорошо знаю и то, что надо было сделать, и то, что я сделал бы, если бы рука моя повиновалась тому, что было у меня задумано в идее. Как бы то ни было, но я вложил в эту вещь (я смело могу это утверждать) и знания свои и свое усердие. Над картиной, на одной из консолей свода, написан Христос, венчающий эту царицу венком из цветов, с намеком на духовный смысл этой истории, согласно которому Христос, отвергнув древнюю синагогу, обручается с новой церковью, состоящей из верных ему христиан.

В это же время я написал портрет Луиджи Гвиччардини, брата мессера Франческо, автора-историка, так как названный мессер Луиджи был моим большим другом и, будучи комиссаром города Ареццо, устроил мне в этом же году по своей любезности покупку обширнейшего имения в Вальдикьяне под названием Фрассинето, которое оказалось для моего дома истинным счастьем и величайшим благом и которое, как я надеюсь, таковым и останется для моих наследников, если только они сами себя не подведут. Портрет этот, находящийся у наследников мессера Луиджи, говорят, самый лучший и самый похожий из бесчисленного множества других, которые я с него писал. Вообще же о моих портретах, которых все же немало, я вовсе упоминать не буду, чтобы не наскучить, да и, по правде говоря, от писания портретов я, по возможности, всегда отказывался.

Закончив его, я по заказу брата Мариотто из Кастильоне, аретинца, для церкви Сан Франческо в этом городе написал на дереве образ с изображением Богоматери, св. Анны, св. Франциска и св. Сильвестра. В то же время для кардинала ди Монте, будущего папы Юлия III, большого моего покровителя и тогдашнего папского легата в Болонье, я нарисовал расположение и план обширных насаждений, которые впоследствии были разбиты на его родине, у подножия горы Сан Совино, где я не раз побывал по распоряжению этого синьора, весьма увлекавшегося строительством.

XXXIII. Тем летом, отправившись по окончании этих работ во Флоренцию, на хоругви, которую носят в процессиях аретинского сообщества Сан Джованни де'Педуччи, я написал с одной стороны св. Иоанна, проповедующего толпе, а с другой – его же, крестящего Спасителя. Когда же, закончив эту роспись, я тотчас же переслал ее к себе домой в Ареццо для передачи представителям этого сообщества, случилось так, что французский кардинал д'Арманьяк, монсиньор Джорджо, находясь проездом в Ареццо и зайдя между прочим посмотреть на мой дом, увидел эту хоругвь, а так как она ему очень понравилась, он, предлагая за нее большую цену, всячески старался ее приобрести, чтобы послать ее королю Франции, однако я не пожелал обманывать тех, кто мне ее заказал, и хотя многие мне говорили, что я мог бы для них сделать другую такую же, я не был уверен, удастся ли мне написать ее столь же хорошо и столь же тщательно. Немного спустя, выполняя просьбу мессера Аннибале Каро, о которой он еще задолго писал мне в одном, ныне напечатанном, своем письме, я изобразил на картине Адониса, умирающего на коленях у Венеры, согласно вымыслу Феокрита. Эта вещь была впоследствии и, собственно говоря, вопреки моему желанию, переправлена во Францию и подарена мессеру Альбиццо дель Бене вместе с другой моей картиной, изображающей Психею, любующуюся спящим Амуром, которого она освещает светильником, а он просыпается, обожженный искрой, которая упала на него из этого светильника. Все эти фигуры, обнаженные и в натуральную величину, произвели такое впечатление на Альфонса, сына Томмазо Камби, что этот юноша, в то время красавец, образованный, талантливый, хорошо воспитанный и милый, попросил изобразить его в обнаженном виде и во весь рост в облике Эндимиона, охотника, в которого влюблена Луна. Его белизна и окружающий его причудливый пейзаж освещены сиянием луны, которое среди ночного мрака воссоздает весьма правдоподобный и естественный ландшафт, ибо я всеми силами старался в точности передать все те оттенки цвета, которыми обычно белая желтизна лунного света окрашивает освещаемые им предметы. После этого я написал две картины для посылки их в Рагузу, причем на одной была изображена Богоматерь, а на другой Оплакивание, а для Франческо Тотти я тогда же написал на большом холсте Мадонну с младенцем на руках и Иосифа. Картину эту, которую я, безусловно, написал с величайшей тщательностью, на какую я был способен, он увез с собой в Испанию.