Лидия Чарская - Профанация стыда

Стыд — красота.

Стыд — добродетель.

Имеем ли мы право принижать красоту?

Имеем ли мы право разрушать добродетель?

Двух ответов на это быть не может. А между тем, разве в воспитании не применяется, в качестве так называемых способов исправления, — принижение стыда, растление добродетели?

Я хочу говорить о том, о чем сравнительно мало говорит современная педагогика.

Я хочу говорить о Сильвестровой лозе и о Домостроевой плетке — увы! — все еще, то в том, то в другом виде, применяемых в нашем современном воспитании.

Многим покажется, что я ломлюсь в открытую дверь, потому что плетка, розги и вообще телесное наказание детей давно осуждено всеми разумными педагогами, всеми разумными родителями.

Да, В ТЕОРИИ они осуждены, но НА ПРАКТИКЕ существуют — и даже не в виде исключения, а как законченный, вполне оправданный метод воспитания, к которому нередко прибегают гуманнейшие и интеллигентнейшие из людей.

Много ли найдется таких детей, которые никогда не испытали на себе удара розги со стороны отца, матери или их заместителей, воспитателей, родственников? Многие ли из воспитателей могут с чистой совестью сказать: «Я никогда не ударил ребенка».

— Я никогда не бью моих детей, — рассказывал мне один отец, но тут же поспешил прибавить, что все же один раз ему «пришлось» наказать сына плеткой.

— Я не признаю розги, — гордо заявила мне одна мать, но, в виде исключения, она все-таки прибегала не раз к телесному наказанию своих детей.

— Я враг розги, но меня этот ребенок вывел из терпения, и я принуждена была его наказать, — признавалась мне одна воспитательница.

Как часто приходится слышать о подобных будто бы исключениях!

Но дело не ограничивается даже исключениями: еще до сих пор есть интеллигентные семьи, где розга продолжает быть одною из мер педагогического воздействия. Есть и воспитательные учреждения — где розга не изгнана. Еще и теперь встречаются родители, которые убеждены, что без розги воспитать ребенка нельзя, и этот свой взгляд проводят на практике. Есть воспитатели, которые в сечении видят спасение детей…

Это факт, который скрывать напрасно, ибо нет-нет да и проникает в печать случай, а то и ряд случаев, указывающих, что все еще у нас соблюдаются правила Домостроя…

Сотни лет тому назад в поучениях Сильвестра, в памятнике старой дореформенной Руси, — Руси, ставшей чем то далеким, почти мифическим, — Домострой являлся единственным указанием, единственным руководством к воспитанию юношества. Наши прапрапрадеды, живя сами в страхе Божьем, ясно, что и жен своих, и детей, и всех домашних держали в том же страхе и повиновении. Тогдашний раб был отцом раба — раба еще в утробе матери. И символом этого рабства являлись цепи, оковы, плотно оцепляющие каждый шаг рабыни-женщины и раба-ребенка. Цепи — в аллегорическом смысле — и плетка — в её реальном виде — сопровождали рост духовный и нравственный тогдашнего дитяти. Припомним детство маленького дикаря, продукта эпохи боярства, местничества, кулачных и петушьих боев, медвежьей травли и проч., и пр. С семи лет ребенка усаживают за указку, после совершения молебствия и всевозможных процедур-обрядностей, столь свойственных духу того времени. Дьячок ближайшей церкви — у беднейших, священник — у более богатых и плетка — вот кто были главнейшими руководителями в книжной премудрости наших предков. Часослов, псалтырь и… розги. Розга являлась первоначальной азбукой педагогики, её неизменным придатком, неизбежным спутником воспитания.

Ребенка секли за нерадение, секли за нетолковость, секли за беспамятство, секли лозой просто ни за что, ни про что, а так, ради обычая, под предлогом его же пользы, благо сами доморощенные профессора тогдашней педагогики в своих поучениях не находили лозу и плеть для здоровья предосудительными. Сначала розги, лоза, далее плетка, которые применяются не только по отношению к мальчикам, юношам, но и женскому полу… Дочь дикарей, дикарка, выходит замуж. Обряды и обычаи соблюдаются свято. Обряды и обычаи это та же религия, даже выше, — потому что религия является извне, религия ложится на совести, религия является несокрушимым стимулом жизни, её вождем, двигателем. Обычаи же рождается и воспитывается самим человеком, всасывается всеми фибрами его существа, делается его неизбежным придатком. Обряд, обычай — это те же культы, те же святыни. И искоренить этот культ, эту святыню — значило бы святотатствовать.

Ведут после свадебного пира «веселия» молодую к пуховой, высоко взбитой лебяжьей постели, и первое, что бросается в глаза невесте — это плетка шелковая. Поднимает ногу молодой, и «молодая», в знак своей безгласной покорности снимает мужу с ноги сапог и тут же ощущает его первую ласку на своем теле — легкие удары шелковой плетки но спине. Эта ласка нечто неизбежное. Она символ власти сильного над слабым. Она прочный залог будущего супружеского благоденствия, где превосходно сживались в то блаженное время два разнородные начала: необузданная власть и произвол мужчины над женщиной и детьми и любовь всеобъемлющая, рожденная страхом, и на страхе же воспитанная рабыня-женщина.

И от этой любви, сплетенной из грубой силы, власти, страха и покорности, рождались маленькие рабы, с самого раннего возраста приемлющие крещение лозою и розгою, дикари в будущем, разнузданные похотью власти над новыми слабыми, которых они, в свою очередь, будут впоследствии угнетать, сечь и бичевать.

Был ли тогда, во время строгого последования учению Домостроя, был ли тогда стыд? Был ли тогда тот стыд, который заставляет Ноя проклясть Хама, подсмотревшего наготу отца, или тот стыд, вследствие которого мифологическая Андромаха прикрывает свое лицо неизъяснимо прелестным жестом стыдливой грации, когда ей приходится выбирать — остаться ли со стариком-отцом или последовать за молодым, богоподобным мужем своим Гектором? Нет, того стыда не было у наших предков.

Тот стыд живет разве в прекрасных, как день, легендах и сказаниях. Человек времен Домостроя не мог чувствовать себя нравственно сильным, как человек Ницше. Он не чувствовал себя тем хотя бы канатом, протянутым от сверхчеловека к животному, о котором говорит бессмертный философ-поэт в прологе своего «Заратустры». Слишком беспросветная тьма невежества стояла тогда над Русью. Некультурные дикари, склонные тешить себя медвежьими травлями, способные до смерти засекать своих крестьян и дворню, а порой и домашних, разве они считались со стыдом, как с продуктом красоты и добродетели? Грубая сила, проявление животной власти, плетка — вот что было главными стимулами тогдашнего благоденствия.