Елена Лаврентьева - Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Приметы и суеверия.

Медицина в веках древности находилась не только в колыбели просвещения, но даже и в презрении. Анатомия трупов человеческих строго запрещена была от всех правительств, и врачи должны были утолять свою жажду к опытности на одних только телах животных, ограничить свое знание тогдашней скудною ботаникой и минералогией. Тогда для всякой болезни назначен был особенный медик, который не смел лечить другой, кроме как своей болезни. Число лекарей было столь не велико, что Гиппократ для излечения какой-нибудь болезни путешествовал часто из одной провинции в другую; а редкость хороших врачей так много была уважаема, что древние некоторым отличившимся медикам, как, например, Эскулапу присвоили божественную власть, выстроили для них храмы и приносили жертвы.

Сей недостаток лечущих особ принуждал больных к отысканию средств, находящихся в области суеверия. Утопающий хватается за малую щепку, плавающую на поверхности бурной волны: так и хворый по всеобщему закону природы, которая сопротивляется всякому истреблению, домогается какого-нибудь средства, когда пред ним открыта темная будущность, и он чувствует близость своей кончины. Тогда всякий совет, всякое лекарство — даже тень помочи служит бальзамом, и суеверие заманивает его неожиданно в опасную свою сеть. О суеверии по сему предмету древние писатели доставили нам много примеров. Так, например, Овидий говорит: «Кто 27 мая употребит пищу, приготовленную из ржаной и бобовой муки, тот никогда не захворает». Гален лечил падучую болезнь привязкой какого-то корня (Radixpoeomica ); и Гораций приписывает фессальским травам особенную силу. Для прекращения течения крови употребляемы были некоторые чаровательные слова. Гомер рассказывает, что Улисс посредством волшебной песни укротил течение крови в своей ноге. Древние клали лягушку на вывихнутый член тела и для излечения других болезней привязывали под плечо высушенную жабу, обещая себе от этого большое облегчение. Не менее несомненным полагали, что чрез прикосновение к телу преступника, казненного смертью, истребляются бородавки. Даже просвещенный Гиппократ выбирал суеверное время для лечения.

Равным образом в туманных прошедших веках лечили лихорадку разными суеверными лекарствами, определяя некоторые мистические слова в качестве верного средства избавиться от оной.

Египтяне, сей благоразумный и образованный народ, у которого родилась, или, по крайней мере, усовершенствовалась медицина, для предохранения здоровья употребляли род талисманов, так называемых абраксасов ; на них вырезывались разные звезды, зодияк, животные, головы идолов и разные предметы, священнослужению их посвященные. Талисманы сии в такую возвысились славу, что почти все народы их приняли. Подобный талисман существовал и против лихорадки; они почитали неоспоримым к тому средством одно только Абракадабра — слово мистическое, которое в пирамидальной форме на пергаменте или папире ( Papyrus — куст, из которого египтяне делали род бумаги для писания) написывалось и носилося на груди. Сие слово изображалось вот как:

Абракадабра

Абракадабр

Абракадаб

Абракада

Абракад

Абрака

Абрак

Абра

Абр

Аб

А

Один из почтеннейших писателей [53]говорит: нет персиянина, начиная от волхвов Царского совета даже до самого простого гражданина; нет араблянина, начиная от калифа до конского барышника, которые бы не только на себе не носили сих талисманов, но и не хранили бы у себя множества оных. Самые государи восточные имели род часовен для хранения своих абраксасов и нарочных чиновников для их сбережения.

Род суеверия — искать помочи в болезнях из ненатуральных средств — владел не над одними только слепыми идолопоклонниками седой древности; он успел также распространить черный свой туман от Нила до Сены, Рейна, Темзы и Волги. Абракадабра еще и теперь царствует во владениях слабоумия. В нынешнем времени, когда медицина сделала такие знаменитые успехи во всех своих отраслях, когда лучи просвещения проникли к самому народу или черни, когда почти больше находится лекарей, нежели больных, и в нынешнем, говорю, времени увидишь еще людей с хорошим воспитанием, ищущих помощи от болезней в мистических фразах, пустых, безумных словах или симпатических средствах и почитающих оные вернейшим лекарством: поелику они мало стоят, и может статься, нечаянно удалось посредством их вылечить кого-нибудь, столь же суеверного; а как подумать сим людям, что сама натура была уже расположена к выздоровлению или что иная неизвестная причина способствовала к истреблению болезни?

Сколь глубоко укоренилось суеверие сие, — тому я сам имел случай быть свидетелем: я знал в Германии одного умного и почтенного человека, который велел дочери своей перенесть чрез улицу в зубах mortuam felem , — и был обнадежен, что сим симпатическим средством освободится от лихорадки; я видел другого, который скушал pediculum в кусочке булки. Оба однако ж больные остались все больными.

Недавно попалась мне записка — как вернейшее лекарство против лихорадки, которое имею честь (но под секретом) сообщить всем суеверным бабушкам, тетушкам, святошам и другим легковерным добрым людям. Вот она:

«Во имя четырех царств — воды, огня, земли и воздуха; четырех времен года — весны, лета, осени и зимы; и четырех планет — Урании, Юпитера, Марса и Венеры. Возмутилася вода и восколыхалося океан-море; из того океана-моря выходило семьдесят семь девиц, царя Ирода дочки; навстречу им отец Пафнутий, — и спросил их Пафнутий: чьи вы девицы? — Царя Ирода дочки. — Куда вы идете? — Мы идем в мир людей морити, нудити, кости их ломити, тело их розжигати. — Взял их отец Пафнутий по единой перебирати, на каждую девицу по семьдесят семь ран даваши; оные начали просити: отец Пафнутий! Помилуй ты нас; кто будет имя твое вспоминати и при себе имети, от тово человека будем отныне и до века отбегати».

Сколь похвально полагать в болезни, равно как и во всех случаях, свою надежду на Создателя всей твари Бога; столь презрительно для человека, который есть лучшее создание Творца, поручать свое благополучие такой безрассудной суеверности. Неужели натура так скудна, что не может нам доставить других средств для избавления от сей маловажной болезни? Неужели медицина на такой степени несовершенства, что она не может избавить лихорадочных от их страданий? Суеверный человек никогда не удовольствуется средствами, доставляемыми ему от изобильной природы; он ищет помощи в чудных выдумках мистики или в безмозглых произведениях незрелого разума.

Правду сказать — непопечительность врачей служит иногда причиною, что человек, страдаючи и не получая никакого облегчения, забывает законы религии и пускается в лабиринт суеверия: я сам находился один раз в таком положении, а имея хоть малейшую склонность к сему пороку, едва ли бы не впал в оный. Во время странствования моего по Италии занемог я лихорадкою в Падуе. Жители Венецианской области уверяли меня, что эта болезнь есть самая обыкновенная в сих пределах для иностранцев. Со всем тем однако ж я не хотел страдать и обыкновенною болезнию, послал слугу своего сыскать доктора — и доктор Азинини явился. Три дни он лечил меня лекарствами — и на четвертый, только почти уже умирая, узнал я, что он лечил меня — от горячки. Небо спасло меня от сего врача; но другой, хотя и немец, удачнее не произвел своего лекарства. Восемь дней я пил микстуру по беспрестанным повторениям его repetatur dosis и, не решаясь только умирать, решился спросить его: почему он не дает мне хины? Ибо я часто слышал, что она есть общее и вернейшее лекарство против лихорадки. «То-то и есть, — сказал Г. Виндманн, — я это очень хорошо знаю; однако мне все манеры Броуниянов и Гуморал-Пафологов уже давно наскучили. Я хочу выдумать новую систему лечения, — и при сем случае, который ваша болезнь мне открывает, попробовать: нельзя ли выгнать лихорадку без хины? И что тогда Бургавен, Сиденгам и Бухам против меня?» После сих слов я вооружился всем присутствием духа и отвечал доброму своему Эскулапу: что очень благодарен за его хорошее мнение о грешном моем теле, которое почитает он достойным, чтобы служить предметом для полезных лечебных опытов; но что, впрочем, я великий эгоист, и потому не расположен обогатить врачебную науку новыми открытиями насчет моих костей, хотя бы новые открытия были так важны, что чрез них наполнились бы кошельки всей на свете медицинской Коллегии. После сего объяснения сам я решился послать в аптеку взять хины, принимать по нескольку порошков, — и выздоровел. Ах! Думал я: сколько драгоценна и почтения достойна есть особа хороший и чувствительный врач; столько ужасны и презренны те, кои похищая имя медика, подобно волкам в овечьих кожах, шатаются по миру, — и, имея все возможные средства вредить, отправляют не наказанно несчастных жертв своего неведения на Харонову лодку! {3}