Елена Волкова - "Умереть хочется – грешен": исповедальность Льва Толстого

Публичная исповедь срывает с себя покров тайны, но от этого не перестает быть исповедью, то есть преимущественно рассказом о грехах, отдаляющих человека от Бога. Адресованная людям, она, в конечном итоге, обращена к Богу.

В публичной печатной исповеди проявляется акт бесстрашного доверия Толстого к людям и его нравственный вызов, предполагающий не только взаимную открытость, но, главное, милосердие со стороны читателя, который становится светским вариантом священника. Любовь, основанная на понимании, считает Толстой,- единственное, что может помочь человеку простить чужие грехи. Понимание в любви снимает саму задачу прощения. После очередной ссоры с Софьей Андреевной Толстой записывает в дневнике 15 февраля 1895 г.: "Стоило мне полюбить ее опять, и я понял ее мотивы, а поняв ее мотивы, не то, что простил ее, а сделалось то, что нечего было прощать." (53,7), и через месяц продолжает дорогую и новую для него мысль:

"Полюби, полюби того, кто делал тебе больно, кого ты осуждал, не любил и все то, что скрывало от тебя его душу, исчезнет, и ты, как сквозь светлую воду на дне, увидишь божественную сущность его любви, и тебе не нужно и нельзя будет прощать его, тебе нужно будет прощать только себя за то, что ты не любил Бога в том, в ком он был, и из-за своей нелюбви не видал его". (53,12)

Идея единения людей в Боге позволяет назвать Толстого, вслед за Владимиром Соловьевым (несмотря на их религиозные расхождения) великим холистом русской религиозной мысли. Их объединяет острое переживание потери целостности жизни и последовательное стремление к ее единому первоисточнику. Исповедальность и покаяние осмысляются Толстым как путь к духовному единению людей, которое возможно лишь черезочищение души и ее последующее слияние с божественной сущностью, объединяющей всех и вся. Мировоззрение Толстого можно назвать и философией этического всеединства:отсутствие согласия, духовного единения мучает его в семье, отвращает от писательской, а позднее и от церковной среды.

Для понимания исповедальности Толстого важно увидеть глубинную связь природы исповеди и художественного творчества. В церкви исповедь является единственным таинством, в котором человек рассказывает о себе, через которое жизнь человека, в ее ошибках, падениях, страданиях и надеждах, становится содержательной частью богослужения, входит в жизнь церкви в надежде на исцеление и преображение.В самом широком смысле и формальном ее проявлении исповедь выполняет функцию, родственную художественной литературе, которая также представляет собой "рассказ о человеке", излияние внутреннего содержания человеческой жизни, композиционным и смыслообразующим ядром которого является конфликт, нарушение гармонии бытия, на языке религии - грех. Если драматическое начало художественной словесности корнями своими уходит в литургическое действие, а дидактическое - в проповедь, то антропологический повествовательныйпласт, глубина погружения во внутренний мир личности и стремление раскрыть содержание личности во всем богатстве ее связей с миром, во многом связан с христианской исповедальной традицией и опосредованным образом продолжает ее в мире художественной культуры. Сущностное родство исповеди с художественной литературой позволяет рассматривать писателя как "человека исповедующегося" - homo confitens. [8] [8] Заметим, однако, что на определенном этапе принцип исповедальной откровенностивступает в конфликт с художественным воображением Толстого и становится одной из причин его антиэстетизма. Иносказание он видит как отступление от прозрачности самовыражения, отмечая 26 сентября 1895 г. в дневнике, что "не годится писать художественное иносказательное. Я всегда это чувствую и спокоен только, когда пишу во-всю то, что знаю и о чем думаю". (53, 58)

Исповедь – не полный и в этом смысле не объективный рассказ о человеке, искренний, но не объемный, а односторонний, негативный. Не случайно существует тайна исповеди: есть опасность, что перечисление грехов люди примут за панорамную картину жизни и увидят в человеке воплощение одних пороков, или помыслы, часто приходящие извне, припишут его характеру и мировоззрению, а главное – осудят человека, не смогут покрыть его прегрешения любовью [9] [9] Два типа рецепции исповеди смоделировал Шатобриан в "Рене" - осуждение (представленное французским священником) и милосердие (со стороны индейца). . Многие читатели "Исповеди" приняли покаянную откровенность Толстого за объективность, и, возмутившись ее негативной односторонностью, осудили его. Толстой боялся, что такую же реакцию вызовет посмертная публикация его дневников, а потому в проекте завещания 1895 года он сначала просит уничтожить дневники его холостой жизни: "не потому, что я хотел бы скрыть от людей свою дурную жизнь: жизнь моя была обычная дрянная, с мирской точки зрения, жизнь беспринципных молодых людей, но потому, что эти дневники, в которых я записывал только то, что мучило меня сознанием греха, производят ложно одностороннее впечатление…" (53 , 15). Другими словами – односторонний покаянный срез сознания посчитают единственно существующим (что, заметим, случается и в читательской рецепции критического содержания литературы в целом, когда, например, сатирическим образам приписывается эпическая объемность).

Л.Шестов писал с возмущением:

"И вдруг, к величайшему недоумению и ужасу тех, кто знал, любил и ценил Толстого-писателя, словно сразу порвались все струны того чудесного инструмента, на котором разыгрывал он свой гимн Творцу — появилась "Исповедь". Все, что я говорил до сих пор, — заявляет он дрожащим и прерывающимся от волнения и сдержанного чувства голосом, — все ложь и притворство. Ничего я не знал, ни во что не верил, но мне нужны были деньги и слава, и я притворялся всезнающим учителем. Теперь, вдруг почувствовав ужас приближающейся смерти, я всенародно каюсь и отрекаюсь от всего, что писал прежде...

У нас, в России, "Исповедь" в течение четверти века не могла быть напечатана; она распространялась лишь в рукописи и не могла быть предметом публичного обсуждения, так что о ней сперва многие знали только по слухам и понемногу к ней привыкли (человек ко всему привыкает) — оттого она и не произвела соответствующего впечатления. Но если бы она вышла в России своевременно, т. е. непосредственно вслед за "Анной Карениной", она должна была бы произвести потрясающее впечатление. Если "Война и мир" и "Анна Каренина" лживы — то где же правда? Если Толстой, искренности и правдивости которого так верили, притворялся и лгал и притом из таких низменных побуждений, то кому же после этого верить? Толстой ничего не предпринял для того, чтобы помочь читателю своему ответить на этот вопрос. "Прежде я лгал, притворствовал, учил, сам ничего не зная — все ради денег и славы, теперь я искренен, говорю правду и знаю, — упорно повторяет он, — и только. Разбирайтесь сами". [10] [10] Шестов Л.Разрушающий и созидающий миры (по поводу 80-летнего юбилея Толстого) // Русская мысль. - М., 1909. - кн. I. - с. 40.