Нина Никитина - Повседневная жизнь Льва Толстого в Ясной поляне

Живя в столицах, Петербурге и Москве, Толстой быстро осознал перспективность литературы. Изящная словесность становилась привычным занятием для дворянской молодежи. Любая эпоха имеет своих кумиров: одно время ими являлись рыцари, потом — «донжуаны». Во времена Толстого — литераторы. Переход от великосветского дилетантизма к высокой специализации в полной мере проявился в позиции М. Лермонтова и В. Соллогуба. «Вообще все, что я писал, было по случаю, по заказу, — для бенефисов, для альбомов и т. д. "Тарантас" был написан текстом к рисункам князя Гагарина, "Аптекарша" — подарком Смирдину. Я всегда считал и считаю себя не литератором ex professo, а любителем, прикомандированным к русской литературе по поводу дружеских сношений. Впрочем, и Лермонтов, несмотря на громадное его дарование, почитал себя не чем иным, как любителем, и, так сказать, шалил литературой», — писал автор «Тарантаса».

Толстой всегда делил писателей на художников и литераторов. Это являлось для него концептуальным понятием. В числе художников слова он чаще всего называл себя и Лермонтова. Все остальные, по его мнению, относились к литераторам. В свои 22 года Лермонтов,

его великий предшественник, уже был прославленным поэтом, а Толстой в этом возрасте только разучивал ге- иерал-бас и пытался написать «повесть из цыганского быта», «ежели не очень устану». Справедливости ради, сделаем оговорку: прозаик в сравнении с поэтом, как правило, значительно позже появляется на звездном небосклоне, и Лев Толстой в этом отношении оказался лидером среди своих собратьев по перу.

Чтобы стать успешным, он занимался литературой, прикрываясь «надеждой прогнать скуку, получить навык к работе и сделать удовольствие Татьяне Александровне», своей любимой «тетеньке». Он упорно продолжал свои занятия без надежды быть опубликованным. Правда, одну вещь, которую из-за суеверия писатель даже не называет, он успел уже три раза переделать и не только для того, чтобы самому быть довольным, но и чтобы напечататься в журнале «Современник». Толстой ♦завалил» себя литературным делом и вскоре выслал в Петербург первую часть трилогии — «Детство». Он мечтал не только о публикации, но и о гонораре, о котором редактор не обмолвился и словом. После выхода в свет ♦Детства» родные писателя были в восторге, считая, что их Лёвочка пишет «лучше самого Панаева». Грандиозный успех помог Толстому подняться над самим собой.

Писательство стало для него своеобразной формой сотте Иfaut, понимаемой не так, как думали его тетки: жить «как надо», «как следует» означает иметь много рабов, вступать в связь с замужней женщиной и т. д. Сотте ilfaut в понимании их гениального племянника означало нечто иное, сверхамбициозное, с трудом вмещающееся в «наполеоновскую» формулу — сорок веков смотрят на меня с высоты пирамид, если остановиться, весь мир погибнет. Но для этого предстояло еще многое преодолеть, в том числе безмерное увлечение окололитературной повседневностью петербургского бомонда. Так, оказавшись в литературной среде, Толстой с головой ушел в неизведанное: в клубные литературные обеды с застольными многочасовыми речами, офицерскими остротами, цыганскими песнями, враньем, бдением до ночи за карточным столом. Он был то «милейшим» человеком, то «остервенелым» троглодитом, то

буйным башибузуком (разбойником, сорви-головой. — Я. #.), не признававшим Шекспира из-за того, что этот англичанин «пропитан фразой».

Толстой с трудом вживался в литературную среду, стараясь убедить своих коллег по перу в том, что невозможно быть только литератором, так как это противоречит человеческой натуре, что «литература — не костыль и не хлыстик», она — «не нормальное явление» и на ней «нельзя построить жизнь, это — противузакон- но». Свои декларации он подтверждал выездами за город, на петербургские дачи, в частности на дачи «у Гал- лера», где «упивался нектаром», которыми являлись устраиваемые литераторами балы с приглашенными гризетками. Там вели «умные» литературные разговоры, которые чаще всего оказывались «скучными», отнюдь «неполезными». Балы эти чаще всего завершались так В самом их разгаре являлась полиция, сразу же тушили свечи и «прогоняли музыку». Хозяйка спешила всех успокоить, говорила, что все образуется и танцы продолжатся. В то время Толстой был увлечен некой Сашей Жуковой, молодой особой, не очень строгого поведения. И собратья его не только по перу, но и по пиру «опасались за болезни Толстого и за юную особу». Чаще всего светские рауты, проводимые, например, в Шахматном клубе или у Тургенева с «ураганом обедов, собраний, вечеров и мотовством», заканчивались башибу- зукской дикостью.

Обедали, действительно, хорошо. Пили ром и шампанское, «было весело, неизбежное лото, ужин и опять шампанское, пение и музыка». Толстой, Тургенев, Соллогуб, Дружинин, Панаев, Некрасов часто проводили время в Hotel «Napoleon», где Толстой любил кутить, «давая вечера у цыган на последние свои деньги». С ним Тургенев, «в виде скелета на египетском пире», Долгорукий и Горбунов. «Пение, танцы, вино… Цыганки цалуют- ся и садятся на колени. Все это хорошо бы на полчаса, но, к сожалению, тянулось до двенадцати часов ночи… Не ощущалось удовольствия и на двугривенный», — признавался Дружинин, участвовавший в подобных вечеринках. Тургенев также пребывал в «великом озлоблении на башибузука за его мотовство и нравственное

безобразие». Но порой, по воспоминаниям Григоровича, «играли в лото, курили, ужинали тонко». Подобное буйство плоти требовало активных сублимаций, способствующих качественным преобразованиям пульсирующей энергии в творчество.

Толстой был целостен и в самом низком, и в самом высоком. Реальность, окружавшая его, благодаря гениальным интуициям, становилась бессмертной. Непубличное, вполне интимное становилось предметом откровения.

Его воспарению вверх способствовала принадлежность к хорошей крови, bien nes. Неслучайно известный историк Ключевский как-то подметил, что почти каждый дворянский род, возвысившийся при Петре и Екатерине, выродился, за исключением рода Толстых, оказавшегося самым живучим. В роду Толстых, начиная с Петра Андреевича, стольника Петра I, до Сергея Львовича, старшего сына писателя, Лев Николаевич насчитал семь поколений с историей в 200 с лишним лет. «Живучесть» Толстого сказалась прежде всего в его долгой литературной жизни, продлившейся 60 лет. История литературы знает иные примеры, когда литературная смерть опережала физическую.

Окружающие не раз отмечали в Толстом аристократизм, хотя он его никогда публично не демонстрировал, но вместе с тем придавал огромное значение наследственности. Под аристократизмом писатель понимал благовоспитанность, образованность, сдержанность и великодушие. Не выносил фамильярности, называя ее амикошонством, «свиной дружбой». Благовоспитанность, полагал Толстой, помогает облегчить, а не усложнить взаимоотношения между людьми. Он часто в качестве примера приводил такой анекдот: Людовик XIV как-то решил испытать одного человека, прославившегося своей учтивостью. Король предложил ему войти в карету вперед него. Тот повиновался и сел в карету. Людовик приветствовал его заслуженным восклицанием: «Вот истинно благовоспитанный человек!» Противоположной иллюстрацией для Толстого служил другой образ — известный пассаж из гоголевских «Мертвых душ», изображавший толкущихся у дверей