Ольга Егошина - Актерские тетради Иннокентия Смоктуновского

И именно поэтому требуется в этом скверном спектакле играть абсолютно всерьез, самого себя убедив, что одна цель, и никаких «задних» мыслей:

«Не обмануть мать, не наказать Степана, но оберегать мать.

Я знаю, что вы, маменька, считаете мою искренность и любовь к вам ложью…

Но тем не менее…».

Задав себе на оборотном листе многоплановую партитуру роли, Смоктуновский на полях страницы с текстом дополнительно расписывает реакцию, ход мыслей, который вызывает у его героя реплика собеседника.

На реплику Арины Петровны «Так оправь меня и осуди его» пометка:

«Не этим-то возьмешь, ущучишь.

Я знал, я чувствовал, что вы так и решите — знал это с самого начала».

А. П. «Пусть живет, вроде убогого на прокормлении крестьян».

Пометка: «Маменька, вы ведь сами не верите в то, что только что сейчас сказали».

Комментарий на слова, что Степану полагается из папенькиного имения: «Вот ведь закорючка».

И там же дополнительные, четко привязанные к репликам подтексты произносимых фраз: «Надо было тогда, как вы ему дом покупали, тогда обязательство с него взять». На полях: «Наивнее».

«Дом промотал и деревню промотает. К тебе тогда же и придет».

«Да ты ведь сама все это знаешь. Наконец, понял ее слабину.

Как вы сами, собственно, и все сформулировали, и знаете.

Достойный продолжатель рода головлевых — знатного, хозяйственного и рачительного рода!»

Подводя ее к решению, по сути, убийства сына: оставить его «на прокормлении» в голомевском доме:

«Ничего другого не остается.

Да и бумагу насчет наследства от него вытребовать. Пить, есть балбесу-то что-то надо. Не даст бумаги, можно и на порог ему показать — пусть ждет папенькиной смерти».

Убеждая маменьку, что и после ее смерти будет помогать брату Степану: «Да неужто вы на нас, ваших детей, не надеетесь», — многозначительное:

«А, ну, увидь меня».

То ли бесхитростное: пойми, наконец, что я весь — душа нараспашку. То ли ерническое — на-ка выкуси, попробуй, разгадай. То ли из черной бездны, a ну как поймет сейчас всю мерзость, скрытую за потоком ласковых уменьшительных словечек.

И как финал сцены:

«Пошел и на ходу молится: как, однако, трудно жить честно в этой жизни!»

Победив, он теперь успокаивает собственную совесть:

«Кто над родительским благословением надругался?

Я их мучил, но как они меня мучили и продолжают мучить».

И эти переговоры с чем-то похожим на совесть идут:

«В его ритмах замедленно и должбежно (долбежка)».

Переломным моментом была сцена у умирающего брата Павла. Иудушка, появляясь у постели больного, своими разговорами, приговорками, самим фактом своего появления сводил брата в могилу. Ритуальный семейный быт и смерть намертво сцеплялись в неразрывное единство. Иудушка впервые выступал кровопийцей в самом прямом смысле слова. Страшным пауком нависал он над кроватью, медленно высасывая силы, здоровье, саму жизнь.

Записи Смоктуновского в этой сцене похожи на стенограмму потока сознания. Всполохи мыслей, чувств, ощущений даны в неразрывном клубке. Артист забирается в глубины подсознания, кишащие редко выползающими на поверхность гадами: мания величия и комплекс неполноценности, образы и мысли, в которых не признаешься самому себе.

Иудушка появляется незваным в усадьбе больного брата, где его ненавидят и боятся, где живет выгнанная им мать, и первая пометка:

«Ощущение мною ненависти окружающих — привычное, и, следовательно, все ОК Значит, я неуязвим».

Тональность встречи и отношения к болезни брата:

«Здесь, маменька, мы не властны. Будет так — как будет».

При внутренней уверенности, что:

«Мать хочет ограбить меня».

Я — законный наследник брата, но кто знает, не успели ли они что-нибудь предпринять. И тут же рядом ехидная мыслишка, никак вслух не проговариваемая:

«Ну, что: вот вы от меня шли к нему — ну, и что?

Ну, вот, маменька, так куда вы убегали? И теперь куда вы прибежали?»

Не видят, не понимают, что значит идти против меня. Это оскорблять Господа Бога! Ибо правота моя, подтверждаемая уничижением и смертью врагов моих, — от Бога:

«Представляю Господа Бога на земле — правоту. Потому и побеждаю».

В сцене с матерью Иудушке, по мысли Смоктуновского:

«Не надо притворяться».

Он преисполнен чувства собственной значимости и правоты. Он заранее предвкушает победу. Сегодня, как и всегда, он

«Добивается своего каждый раз».

И это чувство значительности и справедливости происходящего пытается передать окружающим:

«Вот я вижу, ты переживаешь. Кто говорит, что это хорошо?

Все случилось справедливо.

Тайна Смерти.

Да, да, жуть сочувствия».

Трижды, ритуально повторенное, выписанное в столбик:

«Брат плохой.

Брат плохой.

Брат плохой».

По мысли Смоктуновского, Иудушка в этой сцене упорно пытается открыть окружающим глаза на тайный смысл происходящего: Павел был плохим братом, не любил меня, и вот теперь умирает. Умирает, потому что был плохим братом, умирает, потому что не любил меня. И как же можно это не видеть, не понимать?! Только специально раздражают меня и делают вид, что не понимают:

«Я боюсь, что меня всегда неправильно понимают (не любил меня брат).

Не любил меня (ну, если Бог может простить такое).

А ведь вы мечтали оставить меня с носом, но я — таков, единственно возможный. Таким и останусь на всю жизнь. Победа!!! А я поднимусь к тому правдолюбцу».

Короткий обмен репликами с матерью (всего-то по нескольку фраз с той и с другой стороны) становится переломом. Образ Иудушки в этой сцене выходит за пределы бытового, житейского правдоподобия, обретая иной масштаб и иной объем. Сатанинская гордость и непоколебимая уверенность в собственной непогрешимости, тупое упорство шершавого животного, та абсолютная чуждость человеческой логике, человеческому строю мыслей, которая заставляла вглядываться в этого Иудушку с мучительным сомнением: человек ли это вообще.

Он идет к умирающему брату, частично влекомый местью:

«Есть многое, многое за что мстить».

Частично, чтобы объясниться и договорить с одним из тех, главных врагов, которые для натур эгоистичных становятся более значимыми, чем любые близкие друзья:

«Да, я понимаю, что ты меня не любил, не любишь, ну, а попробуй вести себя на моем месте по-другому».

Частично из тщеславия: пусть брат сравнит, каков «я» и каков сейчас «он»:

«Ты же сам никогда ничего не мог, а теперь совсем без сил».

Но самое главное: для окончательного и бесповоротного утверждения собственной правоты. Пусть брат сам подтвердит, что прав был я, а не он, что живу правильно я, а не он:

«Последний расчет — кто прав? Ну, скажи же, наконец, — я прав, а?

Ты вот всегда утверждал, что я плохой христианин, но на проверку смотри: тот, кто первый умер, то и…