Георг Лукач - Готфрид Келлер

Капитуляция немецкой буржуазии наложила свой отпечаток на все дальнейшее развитие страны и ее культуры. С реакции 1849 года начался роковой раскол, не изжитый немецкой литературой вплоть до XX века.

С одной стороны, возникла литература, находящаяся непосредственно под влиянием развивающегося капитализма. Эта линия ведет от Гуцкова, через Фрейтага и Шпильгагена, к пустым и плоским берлинским романам Пауля Ландау. Поскольку эта литература примыкает к «идеологии компромисса», она проходит мимо всех действительно глубоких национальных и социальных проблем. Эта литература имела успех у современников, и случалось, что даже выдающиеся революционные демократы оценивали ее не по заслугам высоко. Но успех этот был недолог; вскоре выяснилось, что «социальность» Шпильгагена и других была очень поверхностной, далекой от жизни и интересов народа.

Другая часть литературы «провинциализируется». Мы имеем в виду не преобладание провинциальной тематики, а все возрастающую неспособность даже одаренных писателей рассматривать местные, провинциальные события в свете общенациональных и социальных проблем. Отто Людвиг совершенно правильно отмечает, что в немецкой деревенской повести, которой начало положил «Оберхоф», были здоровые зачатки. Людвиг указывает при этом на Диккенса, как на эстетический образец, которому нужно было следовать; но он не учитывает, что вопрос этот не чисто эстетический. Величие общественной картины у Диккенса имело свои социально-идеологические предпосылки; их не было у провинциализирующейся немецкой прозы. Эта проза утратила философскую глубину, стала узкой и мелочной. Бальзак к Диккенс, давая реалистическое обобщение человеческих типов и судеб, не отходили от высоких принципов гуманизма; они только — преображали эти принципы, находили их воплощение в тех конкретных формах быта, которые являлись объектом их общественной критики. Не то мы видим у немецких писателей. Почему, например, так безнадежно провинциален Фриц Рейтер, — этот высоко одаренный, яркий и полный юмора творец человеческих образов? Повторяем: причина этого кроется отнюдь не в провинциальной тематике.

Посмотрим, хотя бы, как изображает Рейтер революцию 1848 года. Рейтер говорит, что не намерен высказывать о ней свое суждение; он будет изображать революционные события лишь постольку, поскольку они непосредственно затрагивают его героев. И если бы Рейтер писал о том, как отразились в узком кругу мекленбургских деревень и городков великие национальные и социальные проблемы революции 1848 года, его произведение могло быть идейно я художественно глубоким. Но Рейтер показывает революцию только такой, какой, видел ее заурядный мекленбургский мещанин, и она превращается в пестрый хаос, богатый комическими эпизодами. (Рейтер писал до 1870 года, т. е. до государственного объединения Германии, упрочившего буржуазно-дворянскую реакцию. Но революционно-демократическая традиция была уже сломлена). Достаточно вспомнить отзвуки французской революции в «Германе и Доротее» Гете, чтобы понять и то, как провинциален реализм Рейтера, и то, почему его «непосредственная народность» способна была лишь усилить разъединенность немецкого народа, ускорить умирание объединяющего демократического духа. Мы говорим это о Рейтере, который все-таки обладал здоровым плебейским инстинктом; позднейшие писатели того же направления его утратили.

В провинциализировании литературы выразился протест против нарождающегося капитализма. Из этого оппозиционного настроения могло бы вырасти реалистическое, критическое изображение общества: ведь произведения величайших французских, английских и русских реалистов тоже полны романтического протеста. Однако антикапиталистическая критика была у немцев ослаблена провинциальной ограниченностью. В эмоциональном возмущении и у них недостатка не было; но не хватало знания, действительного понимания современной общественной жизни.

Вильгельм Раабе карикатурно изображал капиталистическую среду; так очень часто делал и Диккенс. Однако, в отличие от образов Диккенса, карикатуры Раабе не выявляют основных характерных черт объекта, в них не чувствуется глубокое знание критикуемого противника, духовное превосходство над ним. С подлинной живостью и художественной силой у Раабе получается только уходящая старая Германия, вернее — полная отчужденность, в которой лучшие представители этой старой Германии доживают свой век, окруженные новой, капиталистически-реакционной средой. Этих людей Раабе рисует с своеобразным горьким и лирическим юмором. Его творчество — отчаянный арьергардный бой отступающего немецкого гуманизма.

Раабе часто, и с известным правом, сравнивали с Жан-Полем. Но здесь необходимы оговорки. Юмор Жан-Поля порожден стремлением бежать от немецкого убожества; за гибелью или резиньяцией его героев все же чувствуется возможность лучших времен. Другое дело Раабе; для него ограниченная идиллия маленького городка стала последим оплотом человечности, той заброшенной лачугой, где влачит свои горестные дни дряхлый, искалеченный немецкий гуманизм.

Однако, как ни различны эти писатели, остается верным, что причины, ограничивающие реалистическую, социальную силу юмора, для них общи.

Интересно отметить, что вскоре после поражения революции (в 1851 г.) Готфрид Келлер уже предвидел нарождение такой юмористической литературы в Германии. Он говорил, что народный писатель не должен писать в духе Стерна или Жан-Поля, и прибавлял: «Грустное это было и смутное время, когда приходилось искать в ней (в литературе такого стиля. — Г. Л.) утешения; и да избавят нас боги от того, чтобы она вновь расцвела после Ольмюцского мира и Дрезденских конференций».

Литературные традиции классического и романтического периода, конечно, не исчезли в Германии и после 1848 года. Но, продолжая жить, они превращались в широком потоке «средней» литературы в пустой и бездушный академизм. В общественной жизни господствовали приспособление к темным силам или робкая, готовая на все уступки национал-либеральная оппозиция, восстающая лишь против «крайностей» реакции, не способная породить ни глубоких мыслей, ни серьезных чувств. Бессодержательность литературы этих лет вступает в резкое противоречие с заимствованной классической формой и превращает гуманизм этой формы в простое фразерство.

Правда, и в реакционной Германии были настоящие питатели, у которых классические формы возникали из подлинной потребности оживить моральные и эстетические принципы, которые были выдвинуты в период буржуазно-демократической революции; это те писатели, чье творчество стояло на уровне современного европейского развития. (Назовем в первую очередь Геббеля.) Попытки возродить большие общественные проблемы приводили этих писателей к монументальным классическим формам. Но чем современней был немецкий художник этой эпохи, тем резче был и диссонанс между монументальной формой его произведения и психологией персонажей. Впоследствии Ницше установил сродство вагнеровских героинь с мадам Бовари и Саламбо; за патетическими ямбами героев Геббеля совсем уж не трудно обнаружить черты персонажей Достоевского.