Джулия Сисс - Повседневная жизнь греческих богов

Ведь Гера берет под сомнение любое решение, любую мысль, которые ее муж не разделяет с ней. Она хочет все знать и умеет догадываться обо всем, что делает или намеревается сделать Зевс. Мы видели, что подробный список его любовных измен не волнует ее. С улыбкой она воспринимает перечень — правда, довольно короткий, — состоящий из семи побед своего супруга-соблазнителя. Но то, что Зевс скрывает от нее свое военное сообщничество с Фетидой, невыносимо. И верховный бог, похоже, не может никуда скрыться от непомерного вторжения жены в его жизнь. «И нельзя мне скрыться никак» (Илиада, I, 561—562), — жалуется он, как если бы его мысль — такая грозная и таинственная для людей — была прочтена Герой с первого взгляда.

Удрученный ее потрясающей проницательностью, Зевс разражается яростью: Гера становится невыносима. Он ударит ее, если она не сядет и не замолчит. Супруга подчиняется, храня молчание и сдерживая неистовство. Но такая ссора раздражает олимпийцев. Зачем ссориться из-за дела, касающегося смертных? Зачем напрасно портить удовольствие от пиршества, на котором так приятно пить сладкий нектар в избранном кругу бессмертных? И Гефест просит свою мать утихомирить Зевса. Он наполняет кубки для всех, и все улыбаются, глядя, как он, прихрамывая, хлопочет. И снова «целый тот день, пока солнце не село, они пировали, и недостатка на пиршестве не было в общем довольстве, не было в лире прекрасной, звучащей в руках Аполлона, не было в Музах, которые пели чредой сладкогласно» (Илиада, I, 601—604).

День проходит в гармонии пиршества и поющих голосов. Для Зевса утро было очень трудным, а другие боги весь день занимались не чем иным, как нескончаемым пиршеством. Вечером, захотев спать, они удалятся в свои жилища. А Зевс будет мучиться от бессонницы.

Царь богов размышляет. С наскока он связал себя обязательством со своей очаровательной союзницей, но не подумал о деталях. Что теперь делать? Его вдохновляет Ночь. Сон принесет другому царю, царю греков, лживое послание, которое и развяжет боевые действия. Да, необходимо, чтобы Агамемнон увидел во сне прорицателя, сообщающего об окончательной победе. Таким образом, он начнет действовать и сам бросится навстречу своему поражению. А чтобы не возникало никаких сомнений, надо избегать двусмысленных знамений, загадок; Агамемнон получит четкое известие, но совершенно неверное. Зевс зовет к себе Сон, этого ночного посланника, и доверяет ему свою ложь, предназначенную для спящего царя. Воспоминания о неприятном споре с Герой натолкнули его на мысль пойти на исполненное сарказма вероломство по отношению к своей жене. В тот момент, когда он грубо обошелся с Герой, заставив ее замолчать, он захотел заставить Агамемнона поверить, что это она, богиня-царица, одержала верх и навязала олимпийцам свое мнение. «Их всех преклонила Гера мольбою своей» (Илиада, II, 14—15). Нестор, мудрейший из мудрых, не поверит этому неправдоподобному сну: старый властитель Пилоса не питает никаких иллюзий относительно Зевса. Но у Агамемнона нет сомнений. Без задних мыслей он бросился навстречу подстерегающему его наказанию. «Ибо он верил, что город Приама сегодня разрушит, глупый, не зная событий, которые Зевс приготовил» (Илиада, II, 38—39).

Итак, Зевс коварен. Когда дело касается божества, которому надо оказать услугу, то он ведет себя благородно, но проявляет бесцеремонность по отношению к царю людей, которому недавно дал слово чести. Конечно, царь богов предает греческого царя только на время и только для того, чтобы преподать ему урок. Он применяет санкцию, которая относится к греческому праву. Однако делает он это таким манером, который больше походит на коварную месть, чем на справедливый суд. Иначе говоря, сын Кроноса поступает с сыном Атрея как лицемер, оставаясь при этом с ним в особых отношениях, о чем говорит передача скипетра, этого знака суверенитета. Этот предмет — который переходит от Гефеста к Зевсу, от Зевса к Гермесу, от Гермеса к Пелопсу (что сближает богов и смертных), от Пелопса к Атрею, его сыну, от Атрея к Фиесту и от этого последнего, наконец, к Агамемнону — должен связать династию Атридов непосредственно с царем богов. Казалось, можно было бы ожидать крепкой солидарности внутри «рода», которую рисует путь символа. Но Агамемнон не входит в число избранных потомков. Ему придется плакать в три ручья, когда он узнает о злой шутке, которую сыграл с ним коварный Зевс.

Зевс — бог лживый. Обдуманно и цинично он составляет ложное сообщение, чтобы сбить с толку легкомысленного Агамемнона. Клемент Александрийский был совершенно прав, воскликнув: «Этот Зевс прорицатель, покровитель гостей и просителей, снисходительный, дающий ответы на все вопросы, карающий злодеяния», имеет и другую сторону: «несправедливый, преступный, не признающий законов, нечестивый, жестокий, неистовый, соблазнитель, нарушающий супружескую верность, натура пылких страстей». Действительно, беззастенчивость, с которой повелитель олимпийцев пользуется ложью, представляется тем более интересной, что Зевс обладает привилегией говорить истину, будучи богом-прорицателем, к тому же не только в святилищах при его храме, как, например, в Додоне, но также и там, где Аполлон делает пророческие послания через своих прорицателей. Молодой бог думает как отец и действительно передает волю отца. Но для читателей Гомера безразличие Зевса, та свобода, с которой он обращается с правдой, представляется как одна из сторон его власти. Власть, которая постоянно колеблется между своего рода «правовым порядком» и полным самоуправством. Можно ли себе представить необъяснимый поступок или совершенно непонятную позицию, занимаемую отцом богов и людей? Есть ли здесь действительно что-то несовместимое с его характером и положением? Читатель «Илиады» полагает, что ничто не чуждо этому богу, кроме, может быть, бесчестия. Но это только означает, что данный персонаж очень чувствителен и ревниво относится к своему верховенству над окружением.

По этой причине культ правды не входит в этику чести Громовержца, ибо постоянная искренность есть форма подчинения категорическому императиву. То лживый, то правдивый, Зевс — хозяин своего слова. И этот произвол вызывает к нему весьма непочтительное отношение у людей. Полностью повинуясь повелителю Олимпа, они плохо переносят его деспотизм. Так, Агамемнон позволяет себе безнаказанно поносить Зевса, когда открывает обман, жертвой которого он стал: «Так пожелал он теперь, Олимпиец Зевес всемогущий, он, кто доныне низринул венцы с городов уже многих, да и низринет еще, ибо сила его беспредельна» (Илиада, II, 116—118). Другой герой, троянец, видя, что ему угрожает опасность со стороны яростно сопротивляющихся греков, воскликнул: «Зевс Олимпийский, и ты уже сделался явный лжелюбец!» (Илиада, XII, 164). А тот, кому предназначены эти упреки, кажется, совсем и не обиделся: он как ни в чем не бывало будет претворять свои замыслы в жизнь.