Людмила Сараскина - Бесы: Роман-предупреждение

444

1930 года. Здесь романное повествование вновь уступает место документу и факту: они красноречивее самой изо щренной фантазии. «Дни и часы сосчитаны: не позднее 20 февраля полностью засыпать семенные фонды!»; «Довольно церемо ниться с волокитчиками!»; «Те же, кто не успеют засыпать до 20 февраля семфонды, ответят пролетарскому суду за срыв и невыполнение директив правительства»; «Если в бли жайшие дни не будет достигнуто резкого пе релома, членов райштабов с работы снять и предать суду». И когда за три дня до срока эта директива была дове дена до сознания судебно-следственной бригады Тихановского района, Возвышаев подвел окончательный итог: «Двадцатого февраля все должны быть в колхозах! Не проведете в срок кампанию — захватите с собой сухари. Назад не вернетесь». Семьдесят два часа хроники, остававшиеся до наступле ния «всеобщего счастья», пришлись на сырную седмицу. Одна ко вместо ожидаемого праздника вхождения в светлое будущее, который должен был заменить свергнутую и раз венчанную масленицу, реальность преподнесла бунт, пожар, убийства, похороны. Через десять дней после рокового 20 февраля директиве о сплошном и поголовном фаланстерском блаженстве был дан директивный отбой. «Год великого перелома» — от Вознесения до Покрова и от Покрова до масленицы — завершил свой путь. Автор- хроникер недаром и не зря избрал хроникальный способ повествования: его хроника, насыщенная знаками-ориентира- ми исторического момента, смогла самой своей художествен ной тканью выразить важнейшие особенности реального времени. Сочетание исторического документа с художественной сценой, соединение сдержанного рассказа с взволнованной авторской ремаркой, сплав непосредственного переживания, идущего как бы из момента события, с поздним знанием образуют особый оптический феномен. Хроникальное повест вование Б. Можаева дает целостное, панорамное представление о «годе великого перелома» в аспекте замысла и воплощения, в свете теоретических посылок и практических следствий, с точки зрения объективного содержания и очень личного, пронзительно личного чувства. Охваченный, одержимый этим чувством автор-хроникер, чья хроника создана спустя полвека после событий, оказывается активным ее участником. Худо-

445

жественная летопись 1929 года, осознанная как отчет о пре ступлении века, — это и есть личное участие писателя, кате горический императив его совести. Глубоко проникнув в смысл событий 1929 года, связав их с общим движением русской жизни, истории, культуры, Б. Можаев проявил высокую творческую, мировоззренческую солидарность с создателем «Бесов», другой русской хроники. Можаев нашел самый точный, самый верный ключ к глу бинным смыслам «жестокой поры головотяпства», осознав ее экспериментальный характер и опознав идейных вождей эксперимента. Гигантского эксперимента, вышедшего из стен лаборатории на российские просторы и подчинив шего себе живую жизнь. КОРНИ И ПЛОДЫ «ВЕЛИКОГО ЭКСПЕРИМЕНТА» Мысль о намерении сделать всех счастливыми в один всеобщий присест за длинные фаланстерские столы с небесной манной, распределенной на равные доли вселенским Добро детельным Икаром, — то есть о том самом «великом экспе рименте», который проводился на русском крестьянине «неви данными дотоле формами и методами», — эта мысль имеет в романе Можаева мощное силовое поле. К участию в экспе рименте так или иначе привлечены все без исключения пер сонажи «Мужиков и баб». Только одни при этом являются эспериментаторами, другие — экспериментальным матери алом. Ведали ли одни, что творили? Понимали ли другие, что происходит с ними? Все вместе — отдавали ли себе отчет в том, что их ждет в ближайшем будущем? Можно утверждать: не позднее знание писателя наложилось на самосознание его героев, но художественно-хроникальное исследование эпо хи помогло ему увидеть точные исторические акценты и вос становить в подлинности социально-психологическую атмос феру тех лет. И если говорить о том, как соотносятся в «Мужиках и бабах» судьба человека, втянутого в социально- утопический эксперимент, и логика осознания им своей судьбы, то прежде всего поражает, насколько глубоко, точно и исто рически прозорливо оценивали люди свое истинное положение. Русский человек, житель деревни чувствовал себя, конечно, и обманутым и беспомощным, но он не обманывался насчет целей и задач навязанного ему эксперимента — вот неизбеж ный вывод, который следует из романа-хроники Можаева. Не обманывался хотя бы потому, что видел и понимал, по

446

какому именно принципу проходит размежевание, разделение людей на классы. «Ничего путного не жди от общества, где введены сословные привилегии, — думает Маша Обухова. — Вперед проскочат только проходимцы — для этих сословий не существует». Политическая установка об усилении классовой борьбы автоматически срабатывала в деревне только в пользу того, кто был не прочь поживиться за чужой счет. И проехала эта установка таким образом, что сразу враждебно и непримиримо разделила людей в точном соответствии с духом «великого эксперимента» — на экспериментаторов и экспериментируе¬ мых. Ибо если сегодня ты не пошел кулачить (то есть отка зался быть экспериментатором), то завтра кулачить будут тебя и подопытным кроликом станешь ты сам. В результате такой селекции «человеческим материалом» для социальных опытов оказывались самые стойкие, самые надежные, самые трудолюбивые — они-то и подлежали уничтожению в первую очередь. Один из них, Андрей Иванович Бородин, говорит: «Мужик — лицо самостоятельное. Хозяин! А хозяйство вес ти — не штанами трясти. То есть мужик способен сводить концы с концами — и себя кормить, и другим хлебушко давать. Мужик — значит, опора и надежа, хозяин, одним словом, человек сметливый, сильный, независимый в делах. Сказано — хозяин и в чужом деле голова. За ним не надо приглядывать, его заставлять не надо. Он сам все сделает как следует. Вот такому мужику приходит конец. Придет на его место человек казенный да работник…» По сути дела, никто из тех, кому всерьез угрожает «великий эксперимент», не заблуждается насчет его истинной цели: «В этой жизни мы перестали быть хозяевами. Нас просто загоняют в колхозы, как стадо в тырлы. И все теперь становится не нашим: и земля, и постройки, и даже скотина. Все чужое. И сами мы тоже чужие…» Еще более глубоко и отчетливо видят корни экспери мента Дмитрий Успенский, Озимов, Юхно. Происхождение и развитие, воплощение и результаты утопии в социальном чуде рассмотрены в романе с некоторой даже энциклопедической полнотой; концепция «перелома» убедительно аргументирована не только уроками Достоевского, но и общей пра-моделью псевдореволюционной «левизны». Герои Можаева ставят точ ный и безошибочный диагноз болезни, которую испытывает русское общество периода «перелома»: нетерпимость, бесов ская наклонность к неприятию добрых начал в реальной жизни, стремление любой ценой, любой кровью (и своей, и