Ирина Сироткина - Классики и психиатры

Другим результатом такого сотрудничества стало то, что ярлык «жестокий талант» получил медицинское одобрение, а слух о болезни писателя превратился в формулу, объяснявшую чуть ли не все его творчество. Современники Достоевского, как и последующие поколения, постоянно манипулировали его образом, делая из него то героя, то антигероя, то пророка и визионера, наподобие «безумным гениям» эпохи романтизма, то разрушенного болезнью полуидиота, чей недуг мешал ему видеть вещи в их истинном свете 27. Если датский критик Георг Брандес писал об «эпилептическом характере» произведений Достоевского как свидетельстве его «ясновидения», то психиатр Ломброзо вывел писателя образчиком «эпилептического гения», быстрыми шагами идущего к вырождению 28. И в наше время психиатры продолжают писать о том, что эпилепсия Достоевского оказалась «пусковым моментом той сверхидеи мировой гармонии, что как путеводная звезда вела писателя на протяжении всего его творчества» 29. Даже если на словах психиатры и историки литературы стремились к тому, чтобы прояснить диагноз и демифологизировать болезнь Достоевского, их работы на деле производили противоположный эффект.

Как это было в случае с Гоголем, с переменой политической атмосферы на рубеже XIX и XX веков изменилось и отношение к Достоевскому. После крушения в 1880-х годах политической программы народников авторитет Михайловского как критика также пошатнулся. Для литературно-философского авангарда Достоевский оставался знаковой фигурой. Владимир Соловьев, Дмитрий Мережковский, Лев Шестов писали о нем даже больше, чем их предшественники, однако акценты расставляли другие. Если народники в сердцах сочли интерес писателя к «униженным и оскорбленным» проявлением «патологической жестокости», то новое поколение увидело здесь особый взгляд на человеческую природу — как глубоко интимную, противоречивую и трагичную. В отличие от народников, возлагавших надежду на переустройство общества, их преемники скептически относились к возможностям общественной деятельности в том, что касалось изменения человеческой природы. Принимая, что страдание и зло имеет глубокие корни в жизни человека, они сделали Достоевского союзником в своей критике социальной активности и позитивизма. Писатель когда-то сравнил социалистов с врачами: те и другие оптимистически верят в исцеление мира и человека. Сам он придерживался мнения, высказанного в «Анне Карениной» JI. Толстым: «Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой и что, наконец, законы духа человеческого столь еще неизвестны, что нет и не может быть ни лекарей, ни даже судей окончательных, а есть Тот, который говорит “Мне отмщение, и Аз воздам»”» 30.

Критики из радикального стана считали Достоевского неспособным вывести в своих произведениях положительного героя — «здорового» и рационального человека с прочными моральными устоями. Но ведь Достоевский, — возражали им идеологи молодого поколения, — создал своих персонажей не для того, чтобы соперничать с позитивистским идеалом, а как антитезу к нему. Он показал скрытое, интимное, иррациональное измерение человека, защищал ценность внутреннего мира и личной свободы в противовес ценностям рациональным и общественным. В сборнике «О новых причинах упадка и новых тенденциях в современной русской литературе» (1893), ознаменовавшем новый этап в литературной критике, Д.С. Мережковский (1865–1941) утверждал, что «бедные критики-реалисты» — те, кто назвал Достоевского «гуманитарным священником», «жестоким талантом» и «литературным Торквемадой», — оказались неспособны понять всю его сложность и величие. Но Мережковский, как и его литературные противники, не смог избежать того, что Исайя Берлин назвал «Russian attitude», — стремления считать работы автора продолжением его жизни. Он верил, что сила Достоевского как писателя лежит в его личных страданиях. Душа его «соткана из контрастов», и это якобы дало Достоевскому почти мистическую силу прозрения, видения человеческих глубин. Находясь «ближе к нам», чем любой из писателей-современников, Достоевский был пророком новой эры, которая — верил Мережковский — должна была стать царством духа 31.

Десятилетием позже Лев Шестов в новаторской работе «Достоевский и Ницше. Философия трагедии» (1903) также списал взгляд Михайловского в архив как устаревший 32. Народники верили в позитивизм — в то, что развитие наук и улучшение социальных условий автоматически вернет человечество в неиспорченное, «возвышенное» состояние. По мнению Шестова, заблуждением было бы считать страдание необязательной, придаточной чертой человеческого существования, от которой можно избавиться при помощи науки и разума. Народники создали утопическое видение рационально устроенного общества, в котором страданию не будет места. Из этого следовало, что ныне живущие поколения должны жертвовать собой в бесконечной борьбе за такое будущее. Напротив, Достоевский призывал к жалости и гуманности в настоящем, а значит, и к принятию жизни такой, какая она есть. Шестов противопоставил дешевому социальному оптимизму истинное трагическое отношение к жизни. Ссылаясь на Ницше, он противопоставил позитивистам, радикалам и реалистам — «маленьким людям», «людям здравого смысла», которым не дано понять трагедию человеческого существования, — «людей трагедии».

Психиатры поспешили изменить свое мнение вслед за критикой. Эта перемена сопровождалась важнейшими концептуальными сдвигами в самой психиатрии, включая пересмотр понятий нормального и патологического, гениальности и вырождения, болезни и творчества. Резкая граница между нормой и аномалией, понимание нормы как разумного, морального и «прогрессивного», а аномалии — как ее противоположности — все это было поставлено под сомнение в дискуссиях о Достоевском. В результате психиатры разделились на тех, кто оказался захваченным новыми идеями, и тех, кто не симпатизировал им.

Хотя Чиж никогда не был народником, он соглашался с оценками Михайловского. В самом деле, Михайловского и Чижа, вместе взятых, можно представить себе как фигуру того самого «социалиста-врача», которого Толстой и Достоевский сделали выразителем позитивизма. Различие между критиком и психиатром ограничивалось тем, что Михайловский призывал к социальным реформам в широком масштабе, тогда как устремления Чижа не шли дальше больничных стен. Чиж рассматривал психиатрию преимущественно как инструмент дисциплины и исправления отклоняющегося от нормы поведения. Однажды он даже предложил применить подобные исправительные меры к Дмитрию Карамазову: «рано или поздно такие люди попадают в тюрьму, где они составляют несчастие для администрации и товарищей; только заведение для душевнобольных было бы для них полезным убежищем» 33.