Евгений Головин - Там

беспредельности. Говорил ровным голосом одиночки, привыкшего беседовать с самим собой, только внутри бился какой-то неистовый контрапункт: и визжала заре о любви. Продумав машинально свое состояние, удивился легитимности дикой внутренней строки: где-то глубоко настроение буквально визжало . И вдруг наступил покой. Ну чего я в самом деле переживаю — надо сменить имя, только и всего. Взял карандаш, написал на подоконнике «Роланд», минут двадцать изучал историю и коннотации нового сочетания букв, печатал в памяти новое имя и забывал «Иван Иваныча». По подоконнику неторопливо прополз рыжий основательных размеров паук, осторожно обогнул «Роланда» и направился изучать свою паутину. Ишь тварь, работает без конца и не устает! Я встряхнулся и пошел проверять почтовый ящик. На лестнице лежал местный ханыга Простоквашин и принялся клянчить рубль на похороны. Вот тебе трешник и смени фамилию на Йогурт, — засмеялся я, — совсем другой почет. Йо… йо… икнул он, всмотрелся в меня и добавил: а где ж Иван Иваныч? Извините, от порченых не беру. И прошмыгнул в свою квартиру, бросив мою трешку.

У почтового ящика встретил инженера Непейпиво (он достойно поддерживал свою фамилию и кроме одеколона ничего не пил): вы ли это, Иван Иваныч? Без пузырька и не признать. Да… а… а… И побрились с утра пораньше. Чудеса! Не всуе говорю, а в мыле. Его лысина была густо намылена. Вот на работу трёхаю форменно, а то начальство ругает за грязноту. Чегой-то на вас паук? Ну простите, дело секретное, меня не касаемое…

Осмотрелся, никакого паука! Инженер, видать, с утра насосался. Погладил подбородок — гладкий как перила, странно, обычно я бреюсь раз в неделю, а на этих днях лень-матушка заела. Пока возился с почтовым ящиком, руку расцарапал — из царапины вылез паук, тот самый, рыжий, основательный, а может его брат, и скрылся в рубашке. Достал из ящика свою любимую газету «Гражданин во мгле» и углубился в чтение статьи «Живешь ты без толку». Из ящика выпало письмо, треугольником, как в военное время: «Внучку Роланду от любимой бабушки».

Поднимаясь в квартиру, тер задумчиво письмецом нос: младые годы я чанился в детдоме, ни о каких родственниках слыхом не слыхивал. Правда, инженер Непейпиво хвастался по пьянке, что он мой забытый в поезде брат, но таким же «братом» мог быть и тот рыжий паук. Вздрогнув от омерзения, принялся шарить под рубашкой, но «жил я без толку», как справедливо писала газета, и ничего не нашел. В квартире сел на диван, положил письмо на колени: эта нежданная бабушка сильно меня беспокоила. А вдруг она немая, без рук, без ног, таскайся с ней к почтовому ящику, да читай вслух любимую газету! Ладно, бог не без милости, авось и глухая. Йогурт за трешку печку поставит, будет себе лежать, а похоронят бесплатно как бывшую графиню и нынешнюю посудомойку. Ах ты, мать честная! А кормить ее чем прикажете? Ничего, пусть по помойкам пошляется, узнает какова она — трудовая жизнь, а то привыкла бесплатной луковой шелухой наслаждаться. Глядишь и наследство оставит, куплю себе сапоги с галошами. Может и на милицейский свисток хватит — буду Простоквашина пугать, когда он пьяный на лестнице дрыхнет. У него кажется какая-то новая фамилия. Откуда у этой пьяни денег хватает на перемену фамилии? Кстати! А откуда ей известно мое новое имя? Тут я почувствовал укус в спину — через минуту из рукава вылез рыжий паук и побежал на подоконник. Как-то не хотедось открывать письмо. Может это шутка моего приятеля Наукина, невероятного балбеса — я с ним вместе работаю? Кстати, пора идти на склад, который наш заведующий величал «конторой». В дверь постучали — вошел Наукин: ты что, Иван Иваныч, опять в мыслях? Мысли прямо пропорциональны штрафам, ты это многократно доказал. Вот тебе раз! Поседел ты, что ли — он взял письмо с дивана — от бабушкиного письма? Да, ты мне напомнил, Наукин.

Я схватил письмо, изловчился и хлопнул паука на подоконнике. Промахнулся и снова размечтался: послушай, Наукин, а где мы работаем, что делаем? Почему бы тебе не сменить фамилию? Скажем, Пауков. Послушай как звучит! Или Паучихин? Пустяки у тебя в голове, Иван Иваныч. Скоро обеденный перерыв, закатит наш Диоптрий скандал. А что мы делаем? Пятый год на работе и не знаешь? Вывинчиваем ржавые шурупы из старых досок, складываем в ящики, неоценимая, Диоптрий говорит, подмога слесарям и кому-то там еще, кажется, упырям. Фамилию, считаешь, сменить? Так у тебя самого пауков хватает. Тут бабка ходит по лестнице, орет, морю, мол, клопов, так ты ее кликни.

А тебе какая корысть? Я от родной бабушки письмо получил. Вон оно на подоконнике. Только прочесть боюсь. Может наследство, а может безногая…Ты бы прочел, Наукин.

Тут раздался стук в дверь. Открываю — на пороге бабка с ведром и тряпкой: из надзора за тварью, пробурчала. Плешивые кошки, змейки, ящерки, даст Бог, клопы, блохи, крокодилов не трогаем, пьяниц, — она покосилась на моего приятеля, — паучков не трогаем, потому грех…вон у тебя, милок, на окне паучок голодный, иди сюда, пташечка, бабка Еропкина конфетку даст…И всё Наукина разглядывает, глаза рыжие в черную крапинку. Не выдержал Наукин, зачесался и кинулся к двери. Блажной, что ли, много их нынче таких, — покачала головой Еропкина, — а ты что ж, светик, Роландика голодом содержишь?

Так это и есть Роландик? — а я думал…Поменьше думай, умней станешь, — рассудила Еропкина, — села рядом на диван и давай меня гладить и ласкать. Кожа у ней рыжая в черных точках. Смотрит она, а у меня зуд по телу расползается. Ты кто, неужто моя бабушка, — не-то прокурлыкал, не-то прохрипел я. Она хохотнула, прыснула, завелась дробным смехом: не твоя, а Роландова бабушка…беги, ненаглядный, конфетку дам. Паук смело потопал к ней, облепил леденец, вмиг сожрал и стал лапками оглаживать, выпрашивать еще.

Малиновая туча расползлась по горизонту, потом, сужаясь, обволокла наш дом, отделив его от окружающих — из нее опустилось безобразное рыжее солнце в черных пятнах и понесло нас в бездну с фиолетовыми провалами, откуда доносились хрипы, рыки, истошые крики, рваное уханье, извилистое шуршанье, младенческие вопли, застывающие лавой каменистого баса. Пауки сплошь покрыли пол, потолок и стены комнаты, Еропкина рассыпала им леденцы, посвистывала, гулькала, кудахтала, крякала, затем скорчилась от лающего кашля…Я закрыл глаза. Себе на беду. Со всех углов ко мне приближались немыслимые твари — каждая о восьми ногах и голове с седой бородой. Вернее, из головы росли восемь пальцев с длинными переломанными ногтями, которые невыносимо скрипели и царапали пол. Пауки, а пожалуй и похлеще пауков.

Ты, Иван Иваныч, глазки не закрывай, хуже будет. Держись осторожно, поопасливей. Эти пострашней моих дружков. Сегодня паучья звезда восходит, далеко ли до ужастей всяких? А где письмецо, что я тебе прислала? На подоконнике? Вот спасибо, не выбросил. Давай-ка сюда.