Яков Бромберг - Евреи и Евразия

Здесь, в этой области ближайшего схождения и пересечения земного и потустороннего, временного и вечного, в которой кроется для государства и величайшая, губительнейшая опасность самопоклонения и самовозвеличения паче меры, опасность искажения правильной перспективы ценностей и срыва в пропасть, выпадает из рядов взыскующих, Царствия Божия и поклонения князю мира сего, — здесь источник извечного и неизбывного трагизма в отношениях человека к Богу и кесарю, трагизма, кровавый след которого стелется по всему страдальческому пути истории человечества от времен мифических и библейских и до наших дней.

Русский большевизм впервые на памяти людей произвел в масштабах поистине планетарных попытку самовыключения из этой непрерывно-трагической цепи истории, совершенно отбросив в официальной своей коммунистической теории всякие притязания на преемственность своей власти от какой бы то ни было предшественницы, которая могла бы связать его с мифическим преданием о заложении того государства, территории которого суждено было сделаться ареной и экспериментальной станцией его социально-революционного опыта. Большевизм впервые выбросил из логического построения своего социально-утопического замысла всякие намеки на мистические и иррациональные субстраты государства, как устарелый и зловредный предрассудок, стоящий на пути универсального осуществления социалистического общества, и открыто провозгласил государство орудием господства и торжества над всеми классами общества одного избранного, выбрав для себя в качестве такого господствующего класса на переходное время до полного осуществления уравнительной утопии класс рабоче-пролетарский. В этом смысле большевизм впервые обосновал существование и цель государства, покуда обладающего известной национально-культурной и территориальной индивидуальностью, на началах, сознательно устремленных к растворению и самоликвидации этого государства. С этой стороны самым, быть может, революционным и парадоксальным пунктом конституции советского государства является, конечно, пункт о праве выхода любой части советской федерации из ее состава, чем количественный объем государства становится a priori неопределенным и границы его — бесконечно емкими. То, что на самом деле попытка такого выхода была бы подавлена и жестоко наказана центральной властью, хотя бы и под предлогом пользы для «социально-прогрессивного» диктаторского класса — это только ярко иллюстрирует утопичность утилитарной концепции государства, не лишая в то же время территориально-политическую часть советской конституции значения поистине необозримого. Критика этой части должна была бы выходить далеко за пределы доводов против априорной неопределенности количественного состава государства как субъективно-правового деятеля и контрагента, на которые направлено внимание европейских исследователей советской конституции. Но именно от последних, конечно, менее всего можно ожидать важных выводов и прозрений в этой области; и только некая будущая, независимая от европейской юридическая наука, не помутненная мертвым осадком старых рационалистических предрассудков и произвольностей, сможет различить и тут, в безбрежно-утопическом максимализме коммунистического изуверства, в исступленном пафосе его идоложертвенного человекоистребления во имя химеры осуществления земного рая, — все те же вечные, неистребимые в сердцах и умах людей устремления к утверждению пространственно и временно ограниченной власти земной на началах иррациональных и потусторонних, пусть и искаженных в данном случае до неузнаваемости гримасой конвульсивного богоборчества.

Вот этот-то метафизический соблазн устроения общества на началах исключительно рациональных и грубо утилитарных, снятия с материальной плоти государства последних украшающих риз и низведения его на степень временной организации, осуществляющей в наличных условиях политической действительности определенное и выразимое в позитивных терминах задание — отозвался гулким, всезаполняющим эхом в опустошенной, лишенной всяких религиозных устоев и религиозно-нравственных установок дряблой и слепотствующей душе еврейского периферийного интеллигента. Вытравив упорной и планомерной работой нескольких поколений из своего сознания последние остатки принесенной в мир еврейским народом великой, основоположной для исторической динамики всякой культуры идеи о грозном и благодатном завете, данном человеку Богом, еврейская интеллигенция лишает этим свой же еврейский народ права на признавание этой своей исконной заслуги перед человечеством. Она обратила неистребимую в человеке духовную жажду поклонения и благоговения перед высшим Существом в постыдный порок автоидолатрии , самопоклонения и самообожания, подведения некоторого лжерелигиозного фундамента под голый факт плотского существования народа Израильского и бессознательного, инстинктивного оправдания самых некрасивых форм национальной нетерпимости и исключительности, уживающейся с самыми крайними формами социального и политического радикализма. Утеряв вместе со всеми другими богатствами религиозного опыта исторического еврейства способность постижения его мессианских судеб только в живой сыновней связи с Божеством, она низвела значение и ценность мирового явления еврейства в область ценностей, лишь в земном и ограниченном плане первейших и важнейших, но в плане высшем, sub specie aetemitatis, подчиненных и предпоследних, каковы власть, национальность, государство и его земное, утилитарное назначение. Так возникла, неизбежным и фатальным образом, как уже отмечалось выше, лживо-трагическая коллизия между признанием ценности государства, справедливости требования им усилий, тягот и подвигов со стороны своих членов для своей защиты и внешне-исторического проявления — и притязаниями со стороны обмирщенной и обесцвеченной, лишенной мессианского ореола, по существу схожей с шовинистическим самообожанием так называемых малых самоопределяющихся народов, современной идеи еврейства. От этой коллизии периферийный еврей попытался отделаться самым простым образом: он низвел родину-государство, его значение и ценность из области ценностей предпоследних и в вышеуказанном смысле второстепенных — еще дальше, в третьестепенную область ценностей чисто житейских, технических и утилитарных. Исторические и житейски-бытовые условия до войны и революции и не требовали с его стороны особенно тщательной и твердой установки правильной перспективы ценностей, а его относительно бесправное положение при старом порядке даже подводило под его ложное построение прочное, казалось, этическое основание. Война и революция с небывалой дотоле остротой и воистину трагической прямолинейностью поставила перед ним ребром необходимость постановки проблемы власти, государства и земного отечества на подобающее место. И лишь очень немногие еврейские интеллигенты, пережив среди ужасов революции вместе со всей Россией всю тяжесть катастрофических бедствий, испытали в своих социально-политических убеждениях переворот, принявший, как и для столь многих дотоле неверующих христиан, форму переворота лично-религиозного. Огромная же, подавляющая масса их с фанатическим, нерассуждающим и самозабвенным восторгом, воистину как приход некоего вожделенного лжемиссии, восприняла демоническую мистерию появления коммунистической власти. Голос, с высоты самой деспотической власти возвестивший окончательное упразднение всяких иррациональных и потусторонних элементов в понятии и проблеме государств и власти, прозвучал для еврейской интеллигенции как иерихонская труба, свалившая здание старых «патриотических предрассудков» и принесшая упразднение греха в грядущем и индульгенцию от греха в прошлом.