Яков Бромберг - Евреи и Евразия

Произведенная нами попытка очертить, хотя бы неполно и несовершенно и ограничиваясь темами чисто культурно-светского характера, те области положительного национального творчества, которые простирались перед еврейской интеллигенцией и которые доныне остались втуне лежащей, невспаханной целиной, оставила в стороне одно огромнейшее поле духовной деятельности, богатейшее скрытыми возможностями, которое сторицей вознаградило бы за потраченные усилия результатами основополагающей важности. Всю важность этого поля деятельности для насущнейших интересов религиозного еврейства мы сможем оценить только тогда, когда постараемся сначала вдуматься в основную, религиозно-эсхатологическую сущность тысячелетнего еврейско-христианского спора; именно это рассмотрение есть тот царский путь, который скорее и вернее всего введет нас in medias res еврейской проблемы, ибо пора наконец понять, что проблема эта коренится в области религиозной и что все потуги материалистического безверия дедуцировать ее рационалистически из отношений политических, бытовых, экономических, правовых и т. п. в свете великой катастрофы нашего времени потеряли смысл и значение, в чем и заключается главным образом влияние этой катастрофы на последующее развитие и оценку еврейской проблемы.

То обстоятельство, что мы выступаем с нашим опытом перед русской культурной средой, освобождает нас от необходимости обосновать законность этого кажущегося сужения всей нашей сложной и многоаспектной проблемы до размеров ее религиозно-догматической стороны. Русская религиозно-философская мысль, поскольку она неоднократно и по разным поводам ставила перед собой еврейский вопрос, менее всего повинна в том вульгаризованном и опошленном толковании его с точки зрения племенной и расовой борьбы или материально-экономической конкуренции, к которому так упорно возвращается упадочная и религиозно охолощенная мысль Запада и в котором, наряду со многими другими явлениями, убедительно вскрываемыми и разоблачаемыми славянофильской и евразийской критикой, столь рельефно и красочно сказались изначально шовинистская и насильническая природа европейской гордыни, европейского соблазна о внебожеском и, в конечном счете, безбожном и противобожеском земном могуществе. Поскольку еврейский вопрос вставал перед религиозным сознанием, мистическим чувством и нравственной совестью русских религиозных мыслителей, философов и публицистов — и это верно не только для несомненных и ярко выраженных «филосемитов», как Вл. Соловьев, Н.А. Бердяев, П.Б. Струве, Н.С. Лесков, М.Н. Катков, но и для таких не менее общепризнанных «антисемитов», как Ф.М. Достоевский, В.В. Розанов, митр. Антоний (Храповицкий), даже, в конечном счете, «нововременцы» А.С. Суворин и М.О. Меньшиков [13], — коренные истоки этой проблемы высшего осмысления и приятия того факта, что среди массы нерусских народностей православной и христоносной России живет несколько миллионов душ потомков того самого народа древности, среди которого в своем земном существовании жил и учил Христос, но который в основной своей массе не принял и осудил Его учение и доныне продолжает со страстью и яростью отрицать правду христианства.

В расистских теориях европейского антисемитизма сказывается не только дух западного космополитического шовинизма и католической нетерпимости; возводя основное онтологическое содержание еврейско-христианской розни к обособленности генеалогических линий чисто плотского происхождения (вопреки тому поразительному факту, что мифологии и космогонии всех т. н. культурных народов Старого Света донесли известие о единстве происхождения человеческого рода независимо даже от цвета кожи) — западная мысль в этой глубоко-материалистической доктрине совершает нечто худшее, чем простое сияние семян ненависти. Со свойственным человеку «фаустовского» культурного типа (Шпенглер) стремлением к безграничному распространению области своих личных проявлений и определений во времени и пространстве европейский расизм пытается эту воздвигаемую им преграду ненависти и последнего отъединения изъять из сферы действия закона преходящей относительности, кратковременности и бесплодия, — закона рокового для всякого дела ненависти — и проецировать ее во временную беспредельность прошлого и будущего как непреходящую черту крови, возводимую к чисто материальному закону взаимонепроницаемой индивидуации всякой плоти. Для русской же православной религиозной мысли впервые со времен существования еврейской проблемы в ее близком к современности трагическом заострении характерна как раз попытка подхода к трагедии еврейского религиозного сознания, впервые именно ею учуянной и восхищенной, не извне, не с другого берега религиозно-эсхатологической пропасти, навеки и безнадежно отделяющей, но изнутри, из глубин истинно вселенского религиозного мирочувствования, для которого всякая наличествующая бездна и раскол является не поводом для западно-мещанского самодовольного спокойствия о обретенной истине, не миссионерской сетью для уловления случайно ослабевших, не предметом католических ожиданий обращения «схизматиков» к исповеданию своей мнимой непогрешимости, — но скрытой заданностью некоего действенного религиозного подвига в духе всепобеждающей любви.

Многосложный и запутанный клубок русско-еврейских отношений как в далеком прошлом, так и в особенности за последние полтора столетия, то есть с тех пор как впервые русский народ уже как сложившаяся государственная и религиозно-культурная единица в поступательном шествии к объединению и освоению северных и срединных равнин Старого Света встретился на их крайнем юго-западе с большими и сплошными массами еврейского населения — событие, во всей глубине своего трагического и мистического значения еще до сих пор не оцененное — совершенно не поддается хоть сколько-нибудь исчерпывающему определению в привычных эмоциональных категориях любви или ненависти. Многолинейный магнитный спектр русско-еврейских религиозных, культурных, политических и житейски-бытовых притяжений и отталкиваний, в свете традиций и достижений русской религиозно-философской мысли, развертывается в проблему необычайной остроты и интимности, связанную с основоположнейшими и сильнейшими личными и национально-психологическими переживаниями. Попытка подробного прослежения и разбора этих переживаний у Достоевского, Соловьева, Розанова, Меньшикова на настоящих страницах увела бы нас слишком далеко за пределы нашей темы, ограничивающей себя задачами более местного и злободневного значения, да и вряд ли она в своей последней метафизической глубине оказалась бы по плечу нашим слабым силам. Готовых образцов для подражания и источников для заимствования перед нами еще не имеется, и, скажем мимоходом, попытка в этом направлении А.З. Штейнберга в 3-й книге «Верст», касающаяся Ф.М. Достоевского, даже в пределах избранной автором области далеко не может претендовать на полноту и совершенство: если г. Штейнберга и нельзя упрекать в данном случае в прямом искажении мыслей Достоевского, то все же задачу свою ограничил он довольно узкими рамками, и работа его страдает тем грехом недоговаривания всей правды, который иногда зловреден не менее прямого искажения истины.