Юрий Слёзкин - Эра Меркурия. Евреи в современном мире

«Комсомолец 1920-х годов» и «безжалостный» коллек-тивизатор Лев Копелев стал одним из самых известных советских диссидентов 1970-х годов, как и его жена Раиса Орлова, некогда гордая и бесконечно счастливая представительница «первого поколения советских людей». Еще одним представителем этого поколения был Михаил Геф-тер, «оголтелый» комсомольский инквизитор времен Большого террора, превратившийся в ведущего морального философа периода перестройки и президента российского центра по изучению холокоста. Дочь Надежды Улановской Майя провела больше пяти лет (1951 — 1956) в тюрьмах и лагерях за принадлежность к студенческой организации «Союз борьбы за дело революции», большинство членов которой и все трое основателей были евреями (детьми Годл). Сын Майи и внук Надежды, родившийся в 1959 году, уговорил обеих эмигрировать в Израиль.

Одним из лидеров движения за эмиграцию евреев из Советского Союза был сын Самуила Агурского Михаил (который сказал матери, что она прожила жизнь неправильно). Среди его друзей-активистов был Давид Азбель, чей дядя, Р. Вайнштейн, соперничал с Самуилом Агурс-ким за право руководить партийной Евсекцией. А среди тех, кто в конце 1950-х познакомил Михаила с современным западным искусством и московской богемой, был первый советский абстракционист Владимир Слепян. Отец Слепяна был, согласно Агурскому, выходцем из черты оседлости и начальником НКВД Смоленской области.

Переход от коммунизма к антикоммунизму мог привести к исповедальному покаянию (как у Копелева и Орловой), легкому сожалению и недоумению (как у Улановской) или мутному словоизвержению (как у Гефтера). Однако к ощущению коллективной ответственности — с чьей бы то ни было стороны — он не приводил почти никогда. Самые популярные советские достижения — революция, индустриализация, победа над нацизмом, система социального обеспечения — обычно (хотя не всегда последовательно) изображались как наднационально советские по замыслу и по духу. Они осуществлялись во имя общего будущего, и в них участвовали — и им наследовали — все те, кто разделял общую мечту. Точно такая же неопределенность (щедрость) авторства и цели была характерна для тех вех советской истории — Красного террора, Большого террора, рабского труда, «раскулачивания», — которые казались дряхлеющему режиму сомнительными достижениями, а новой оппозиционной интеллигенции — чудовищными преступлениями.

Акты насилия, не совершаемые одним племенем против другого, отбрасывают очень короткую тень. В отличие от геноцида, они не порождают законных наследников — ни у преступников, ни у жертв. «Немцев», как биологических или метафорических детей нацистов, можно призвать к покаянию или искуплению; «евреи», как биологические или метафорические дети холокоста, могут требовать компенсации или извинения. Коммунисты (подобно анимистам, кальвинистам и другим неэтническим группам) не имеют детей — кроме тех, которые сами пожелали быть усыновленными. Единственные опознаваемые коллективные потомки жертв сталинского насилия — это нации: прежде всего нерусские народы советской империи (включая евреев), но также, по некоторым версиям, русские (как главная мишень большевистской войны с деревенской отсталостью и религией). Единственные опознаваемые коллективные потомки вершителей сталинского насилия — тоже нации: прежде всего русские, но также, по некоторым версиям, евреи (как самые горячие сторонники Советского государства). Притязания на роль этнических жертв вполне убедительны, но — с учетом размаха и природы сталинского насилия — относительно маргинальны; национальная классификация палачей представляется сомнительной. Концепция национальной ответственности столь же неотвратима (что такое «нация», если за деяния «отцов» никто не отвечает?), сколь и нравственно неопределенна (что такое покаяние и искупление, если не существует духовного или божественного авторитета, отпускающего грехи?). И уж тем более неопределенна — а значит, легко и оправданно отвратима — в отношении наследия коммунизма, который проповедовал космополитизм почти так же страстно, как массовое кровопролитие.

Иными словами, у коммунистов могут быть дети, а у коммунизма — нет. Дети коммунистов, не желавшие быть коммунистами, могли вернуться к своим племенным и культурным генеалогиям. Для детей и внуков Годл это означало превращение в евреев или русских интеллигентов (в различных сочетаниях). Как писала в своих «Воспоминаниях о непрошедшем времени» Раиса Орлова, ничего, до ужаса ничего не знаю. Какие там корни, какая генеалогия, не знаю даже имени-отчества своей бабушки, которая долго жила с нами, умерла, когда я сама уже была замужем.

А сейчас стало необходимо узнать. Представить себе, увидеть поезд Киев—Варшава, в котором мои родители отправились в свадебное путешествие. Март 1915 года. Медовый месяц.

...Стучат колеса, движется этот вагон в поезде Киев-Варшава, и два счастливых пассажира не знают, что впереди. Я не слышала раньше стука колес того поезда. А сейчас слышу все громче.

Что же она слышит? Если она хочет восстановить свои подлинные «корни» и если подлинные корни скрыты под наносным слоем коммунистического варварства, ей следует забыть о переезде родителей в центр России и мировой революции (улица Горького, дом 6, совсем рядом с Кремлем) и об их возвышении в рядах советской элиты. И тогда останется отречение родителей от иудаизма, их дореволюционное образование (Коммерческий институт отца, Зубоврачебные курсы матери) и страстная, на всю жизнь, любовь матери к Пушкину («Может быть, и в свадебном путешествии она читала папе Пушкина?»).

В 1960-е годы, когда Орлова писала свои воспоминания, интеллигентные подростки зачитывались автобиографической повестью Александры Бруштейн «Дорога уходит вдаль», в которой рассказывается о школьных годах чуткой девочки из интеллигентной еврейской семьи в предреволюционной Вильне. В книге — прелестном собрании литературных штампов конца XIX века — имеется любящая и заботливая мать, принципиальный и справедливый отец (врач, равно преданный нуждающимся пациентам, Пушкину и революции), глупая учительница-немка, верная няня-крестьянка и обширный набор ссыльных революционеров, невежественных попов, жирных фабрикантов, начитанных пролетариев, бессердечных преподавателей гимназии и горячих отроческих привязанностей, противостоящих несправедливостям мира. Чего в книге (в Вильне!) нет, так это евреев, если не считать отдельно взятых призрачных жертв и бледных теней забытых предков. Есть антисемитизм (наряду с другими формами несправедливости), и есть интеллигенция, преданная делу всеобщего равенства, но евреев нет, поскольку большинство евреев — русские интеллигенты, а большинство русских интеллигентов — евреи. Такова генеалогия большинства читателей Бруштейн, и такова посылка, стоящая за поисками Орловой.