Людмила Сараскина - Фёдор Достоевский. Одоление Демонов

Какой, однако, личный авторский ключ мог бы подойти к образу Ставрогина — если, конечно, уйти от общего рассуждения, что художник все берет из своей жизни, а затем известным только ему способом преображает пространство, время, события и людей? Ведь в случае со Ставрогиным и Достоевским всякого рода биографические сближения всегда имели скандальный оттенок и служили внелитературным целям. Так что, например, печально известные страховские разоблачения в письме к Л. Н. Толстому «развратного» Достоевского свидетельствовали лишь о желании автора клеветы заслужить после смерти одного писателя дружбу и доверие другого.

Между тем H. H. Страхов был первым, у кого в руках оказалась тайна замысла Достоевского, — ведь, повторю, именно ему в октябре 1870 года Достоевский признался: «…новый герой до того пленил меня…» И если бы Страхова — критика действительно занимали тогда профессиональные вопросы, он бы скорее прочих мог догадаться, почему новый герой Достоевского пленяет автора, как только достигает нужного демонического «градуса».

«Близость наша была так велика, что я имел полную возможность знать его мысли и чувства…» — утверждал Страхов в воспоминаниях о Достоевском [14] См.: Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского. С. 169. . Собственно, только он и мог понять, какой же именно авторский ключ вручил ему Достоевский. Но не понял — ни тогда, в 1870–м, когда получал от автора «Бесов» по письму ежемесячно (имея роскошную возможность задавать любые вопросы о новом сочинении), ни позже, когда писал «Воспоминания» (работе над «Бесами», о которой Страхов знал так много из первых рук, была посвящена здесь всего одна строка [15] См.: там же. С. 297–298. ), ни потом, когда в письме к Л. Н. Толстому корыстно отрекался от них: «Все время писанья я был в борьбе, я боролся с подымавшемся во мне отвращением, старался подавить в себе это дурное чувство… Но пусть эта правда погибнет, будем щеголять одною лицевою стороною жизни, как это мы делаем везде и во всем!» [16] См.: Биография, письма и заметки из записной книжки Ф.М. Достоевского. С. 169

Что же могла значить лично для Достоевского мрачная стихия души демонически порочного Князя А. Б., каким он представал в записных тетрадях 1870 года? Какой личный смысл мог вкладывать автор, признаваясь издателю, что героя — демона «взял из сердца»?

В подготовительных материалах к «Бесам» есть одна выразительная запись — авторский наказ самому себе: «БЕРЕГИ МЕСТО. Не объяснять сначала интимностей. Всё в своем месте, объективно, внешними фактами и К СЛОВУ, а не залезая вперед».

Не только ради пущей занимательности сюжета «Достоевский и Ставрогин» не буду и я «залезать вперед». Следуя совету мастера — «береги место», рискну использовать тот шанс, который когда‑то был в руках у Страхова и которым он так бездумно и бездарно пренебрег.

…Что же случилось с Достоевским в августе 1870 года, когда он решился на радикальную переделку романа? Что в его жизни, в его фантазии и в его сердце востребовало демона?

«Мы не знаем тому причин, почему именно в эту пору мир воспринимался Достоевским в таком безнадежно — трагическом аспекте» [17] A. C. Долинин. Исповедь Ставрогина». (В связи с композицией «Бесов») //Литературная мысль. Пг., 1922. № 1. С. 150. , — писал A. C. Долинин в связи с финалом «Бесов». «В каком‑то соответствии с внутреннею своею жизнью Достоевский необычайно суров по отношению к своему герою…» [18] А. Л. Бем. Эволюция образа Ставрогина. С. 119 — говорил и А. Л. Бем об общем фоне романа.

Какие‑то непонятные художественные мотивы. Какие‑то непостижимые внутренние колебания. Какие‑то сложные, запутанные расчеты, в результате которых в роман, задуманный как тенденциозная вещь против нигилистов и западников, вторгается герой- звезда, герой — солнце — «безмерной высоты».

Памятуя совет романиста, не стану «объяснять сначала интимностей». Вновь подчеркну лишь документально подтверждаемый факт: Достоевский начал писать связный текст романа, получивший название «Бесы», как только новый герой, Князь А. Б., утвердился и устоялся в качестве демона.

За полтора месяца было написано пять с половиной печатных листов текста, определена трехчастная композиция романа с заголовками для глав и делением на эпизоды. 7(19) октября 1870 года Достоевский выслал на адрес «Русского вестника» 62 полулиста почтовой бумаги малого формата, которые содержали первую и вторую главы первой части. Обратного хода не было: в январе должно было начаться печатание романа.

На следующий день вдогонку рукописи Достоевский выслал редактору «Русского вестника», М. Н. Каткову, письмо, в котором содержалось волнующее признание о герое, «взятом из сердца».

«Но подождите судить меня до конца романа, многоуважаемый Михаил Никифорович! Что‑то говорит мне, что я с этим характером справлюсь. Не объясняю его теперь в подробности; боюсь сказать не то, что надо».

23 января 1871 года обещанный номер «Русского вестника» с началом «Бесов» вышел в свет.

Чем дольше Достоевский оставался за границей, скрываясь от петербургских кредиторов, тем больше он залезал в долги новые. Иногда он даже думал, что если бы не уехал, а остался в Петербурге, то давно бы расплатился с заимодавцами. А так, из‑за нетерпения и настырности, они и сами ничего не получили, и ему отработать не дали. «Если б все эти господа, — писал он в начале 1869 года вдове покойного брата, Эмилии Федоровне, имея в виду всех, кому был должен после краха «Эпохи», — дали мне хоть полтора года сроку, для уплаты всего с процентами, и переписали бы так свои векселя или выдали бы мне какую‑нибудь засвидетельствованную доверенность, то я бы тотчас же воротился в Петербург, и через год они бы уже более половины всего получили наверно, а через полтора наверно всё».

Между тем ехать в Петербург без шести — семи или на худой конец пяти тысяч наличных денег было бессмысленно, выработать же столько здесь, за границей, ничего не тратя на самые неотложные нужды, не представлялось возможным. На ежемесячный пенсион требовательно надеялась Эмилия Федоровна, малую толику ожидал каждый месяц и пасынок Паша Исаев. И чтобы в Петербурге они могли получить свои пятьдесят — шестьдесят рублей (иногда это могло было быть всего двадцать или сорок), Достоевский из Флоренции или из Дрездена слал в Москву слезное письмо Каткову, у которого уже не имел ни малейшего права просить, так как еще не отработал аванса, и который, никогда не отказывая, без промедления пересылал заветную сторублевку в Петербург на имя Майкова. Преданный друг, еще с 1846 года, Аполлон Николаевич (которому Достоевский уже больше года тоже был должен двести рублей, но никак не мог выкроить и мучился, истолковывая каждую паузу в переписке как разрыв отношений), разделив полученные деньги в той или иной пропорции, отвозил по адресам получателей.