Алексей Марков - Что значит быть студентом: Работы 1995-2002 годов

«Старые» студенты поддерживали свои традиционные культурные практики в домашних кружках, наподобие Космической академии наук, в которой членствовал Д. С. Лихачев в середине — второй половине 1920-х годов [326] Лихачев Д. С. Воспоминания. СПб., 1995. С. 136–140. Ср. там же о других кружках в Ленинграде 1920-х годов: С. 117, 129–136. . Такие кружки продуктивно рассматривать в рамках традиционной русской культурной практики кружка — научного, литературного, политического.

Пристрастия студентов-читателей также сильно варьировали. Однако сложившаяся здесь картина более запутана, поскольку создается впечатление, что именно в репертуаре читавшихся книг влияние «стариков» сохранялось, по крайней мере, в первые нэповские годы. Подобно дореволюционному студенту, «пролетарий» предпочитал беллетристику любому другому чтению [327] На штурм науки. С. 137, 237–238, 240–241. . Верхние строчки шкалы популярности по-прежнему занимала классика. Лишь постепенно в списке начали появляться более современные произведения, включая так называемую «пролетарскую» литературу. Среди современной поэзии кроме уже названного Есенина многие выделяли Маяковского (которому в начале 1920-х гг. также было далеко до официально признанного статуса). Читали беллетристику товарищей по учебе, публиковавшихся в студенческих и комсомольско-молодежных изданиях, но редко придавали самому факту этого чтения какое-либо значение. «Старое» студенчество поддерживало интерес к Серебряному веку. Если оставить художественную литературу, главное внимание вузовца занимали, разумеется, учебные пособия. Наконец, из разнообразной идеологической продукции можно указать несколько нашумевших в студенческой среде публикаций — тексты Э. Енчмена по его «теории новой биологии», работы Л. Д. Троцкого «Новый курс», «Вопросы быта», «Литература и революция», различные публикации Бухарина, связанные с комсомольской и студенческой проблематикой [328] Енчмен Э. Восемнадцать тезисов о «теории новой биологии». Пятигорск, 1920; Он же. Теория новой биологии и марксизм. Вып. I. Изд. 2-е. СПб., 1923. Ср. рецензию на книгу Э. Енчмена «Теория новой биологии и марксизм» // Вулкан. 1923. № 1/2. (3/4). С. 41; Бухарин Н. И. Енчмениада (К вопросу об идеологическом вырождении) // Бухарин Н. И. Методология и планирование науки и техники. Избранные труды. М., 1989. С. 191–224; Он же. Злые заметки // Бухарин Н. И. Этюды. М., 1988. С. 201–208 (репринт издания 1932 г.); Троцкий Л. Д. Вопросы быта. Эпоха «культурничества» и ее задачи. Изд. 3-е. М., 1925, Он же. Новый курс // Троцкий Л. Д. К истории русской революции. М., 1990. С. 164–203; Он же. Литература и революция. М., 1991. .

1920-е годы характерны и стремительным ростом интереса — и отнюдь не только студенческого — к кинематографу. Во-первых, кино реально стало самостоятельным искусством, даже полем для изощренных экспериментов — например, немецкого экспрессионизма [329] Садуль Ж. История киноискусства / Пер. М. К. Левиной с 4-го фр. изд. М., 1957. С. 146–156. . В послереволюционной России также произошел буквально киновзрыв, при активном участии государства. Отечественные киноленты отличались рельефным «политическим» характером и агитационностью, наиболее ярко реализованными в творчестве С. Эйзенштейна [330] О работе Эйзенштейна в годы нэпа см.: Беленсон А. Кино сегодня. Очерки советского киноискусства (Кулешов — Вертов — Эйзенштейн). М., 1925. . Понятно, что «новое» студенчество с первых шагов оказалось среди почитателей советской «фильмы», различаясь, однако, своими эстетическими предпочтениями. Конечно, эту разницу трудно еще уловить — рождение «элитного» кино с «избранной» аудиторией произойдет очень нескоро. Кроме советского кинематографа, отечественный зритель нэповских лет имел доступ к образцам зарубежной продукции — европейской и американской. Большую популярность завоевал, в частности, Ч. Чаплин [331] О популярности кинематографа Чаплина в России 1920-х годов свидетельствует издававшаяся тогда литература, например: Чарли Чаплин / Под ред. В. Шкловского. Л., 1925. . Опять-таки, практически невозможно провести какой-либо водораздел между студентами-почитателями отечественного и зарубежного кино или выделить какие-либо иные критерии разделения аудитории, в том числе по причине недостатка убедительных свидетельств.

Подытоживая краткий анализ эволюции студенческих «культурных вкусов», следует остановиться на значении феномена студенческого культурного производства, родившегося именно в рассматриваемый период. До революции, участвуя в художественной жизни, студент действовал на чужом поле: завершенного пространства корпоративной культуры не существовало подобно тому, как в 1920-е годы уже не было исчезнувшего «поля» студенческой политики [332] В данном случае понятие «поле» используется в качестве кальки «champ» П. Бурдье. (возможно, что смерть одного и рождение другого взаимосвязаны). Однажды появившись на свет, университетско-институтская культура претерпела те же изгибы судьбы, что и «красное» студенчество: от советского авангардизма первых лет до маргинализации в середине десятилетия. Показательно и то, что как феномен студенческая культура была отличительной чертой «пролетариев» в высшей школе: «белоподкладочники» имели другие ориентиры (и были вынуждены их иметь). В отличие от других освященных государством сфер публичной жизни «красного» студента, культурное поле в неизмеримо меньшей степени ограничивалось рамками канонизированных способов самореализации. Таким образом, в нем, как в контексте отношения к своим учебным обязанностям, в бытовом и сексуальном поведении, а до известной степени и в реакции студентов-активистов на борьбу партийных и комсомольских фракций, проявлялись особенности студенческого габитуса. Чем более формализовалась область политического, тем важнее для выявления собственно студенческой позиции становилось культурное поле (равно как и смена установок в сфере труда, т. е., в нашем случае, учебы).

Постепенное исчезновение студенческой политики в узком смысле слова требует, очевидно, более детального исследования. В пределах рассматриваемого периода этот процесс не завершился: в 1924 году, по свидетельству руководителя меньшевистского подполья Г. Кучина-Оранского, в Ленинграде действовала студенческая организация РСДРП. В 1923/1924 году студенческий партийный и комсомольский актив участвовал в дискуссии с Троцким, а на рубеже 1925/1926 года его затронула кампания против «новой оппозиции» в Ленинграде, хотя и в меньшей степени [333] Эти события нашли свое отражение в: Кучин-Оранский Г. Записки // Двинов Б. От легальности к подполью (1921–1922). Stanford, California, 1968. С. 194–195; Красный студент. 1925. № 1. С. 4–5; На штурм науки. С. 38, 187–188. . В любом случае бросается в глаза «затухание» политической жизни к 1926 году даже в среде активистов.