Алексей Марков - Что значит быть студентом: Работы 1995-2002 годов

С.Ч.Что значит «мягко говоря, скептическим»? Были какие-то открытые демонстрации?

А.М.Во-первых, это прямо высказывалось. Во-вторых, что значит «мягко говоря»? Это означает — я не уверен, что это было для них очень значимым. Но что более-менее часто воспроизводилось бабушкой и сестрой отца — что этот порядок вещей не может быть признан законным с точки зрения неких высших религиозных критериев. Вот это произносилось. Было ли это действительно значимо для них, или это были случайные резкие заявления, я не могу сказать.

С.Ч.Это одна половина твоей семьи. А вторая половина?

А.М.У второй половины моей семьи тоже была обычным делом ирония и разного рода фактическая критика по поводу того, что они наблюдали. В этом среднем советском слое трудно было не столкнуться с иронией по поводу советского режима семидесятых — начала восьмидесятых годов, во многих отношениях фасадного. Но я бы так сказал — здесь не было какой-то продуманной перспективы, которую можно было бы назвать оппозиционной; здесь не было каких-то, так скажем, фундаментальных принципов, сравнимых с высшими религиозными принципами, которые я упоминал. Здесь не было ни философского, ни религиозного обоснования такого рода оппозиционных или ироничных высказываний.

С.Ч.Кто были твои единомышленники? С кем ты обсуждал свои взгляды, прочитанные статьи? В школе?

А.М.С друзьями. В школе редко, с друзьями мы обсуждали…

С.Ч.Кто были твои друзья? Из каких они были семей?

А.М.Интересно, что это были те, кого называли тогда, тоже интересный термин эпохи — «творческая интеллигенция». Ха-ха. Как правило, творческая интеллигенция — эго литераторы, художники, кинематографисты, критики разного рода, журналисты.

С.Ч.А это были люди, скажем так, просоветские?

А.М.Это было совсем неоднозначно. Я бы так сказал — это были, безусловно, те люди, которые обладали доступом к литературе неофициальной. Они обсуждали тексты, которые невозможно было взять в библиотеке. Но сказать, что эти люди были в какой-то однозначной оппозиции к существующему порядку вещей, что они имели какие-то альтернативные программы, я бы не решился. Безусловно, они были достаточно ироничны по отношению к советской реальности. Но я не думаю, что следовало бы забегать дальше и преувеличивать эти оценки.

С.Ч.Что, например, вы с друзьями обсуждали?

А.М.Поскольку я был человек с убеждениями, я исправно читал газету «Комсомольская правда», и я прекрасно помню даже такую журналистку — Евгению Лосото. Она публиковалась в газете «Комсомольская правда», примерно с 1982 по 1987 год она была там ведущей журналисткой. Это были довольно интересные статьи для восьмидесятых годов. Эта Лосото писала обычно на темы скандальные, ее материалы читались с ходу. Ну, например, она писала о «золотой молодежи», то есть о тех, кто, благодаря привилегиям родителей, пользовался вещами или какими-то возможностями, которые у среднего молодого человека отсутствовали. Или она рассказывала об определенном круге с экзотическим стилем жизни, — это было интересно читать. Потому что мы редко сталкивались с таким кругом… Или, допустим, она писала о неофициальных идеологических группировках, допустим, о фашиках. Она одной из первых написала о «Памяти». То есть она пользовалась для своих рассуждений, как правило, экзотическим и заведомо интересным материалом.

С.Ч.А ты можешь вспомнить свою эмоциональную реакцию тех лет на эти официальные рассуждения о «золотой молодежи» и советском мещанстве, которые публиковались в газетах? Как ты тогда относился к этому? Ты относился к тем, кто осуждал мещанство?

А.М.Несомненно. Несомненно. Этот способ жизни предполагался как низменный. Причем, как я уже говорил, на эту тему был широкий консенсус. От тех, кто разделял официальную риторику, людей вроде меня, до диссидентствующих и до каких-нибудь хиппи.

С.Ч.То есть безыдейная жизнь порицалась всеми?

А.М.Да. Вернее, не «порицали все», а порицали те, кто пользовался каким-либо авторитетом в моем кругу. В общем, можно сказать, что идеологический человек противопоставлял себя мещанину как человеку без идеологии.

Я же как в школе, так и в университете был очень внимательным к политическим переменам, к политической риторике. То, что можно назвать актуальной политикой, я постоянно держал в поле своего зрения.

С.Ч.А сейчас?

А.М.Сейчас, нет, так уже нельзя сказать. А тогда это было более-менее очевидным. Я бы сказал, что это было очевидно вплоть до середины 1990-х годов, уже сильно после перестройки, в постсоветский период. И поскольку я был так внимателен к каким-то изменениям в риторике, и вообще, внимателен к политике, то, конечно, разрушение этой фасадной идеологии (которую я воспринимал, однако, не как фасадную) было для меня экзистенциально значимым событием. И я помню, что с моими друзьями, с которыми я общался еще со школьных пор, мы пылко дискутировали на протяжении второй половины восьмидесятых — начала девяностых о том, что происходило. Но если говорить о моих собственных внутренних преобразованиях, которые можно назвать преобразованиями идеологического порядка, на какой-то момент можно назвать их просто спектрами моего политического видения… Так вот, если говорить об этом, то я думаю, что к концу восьмидесятых — началу девяностых годов я был уже таким вот либералом позднесоветского образца. Как и очень многие из моего поколения университетских студентов, я читал журнал «Огонек»; я, конечно, был под сильным впечатлением от той фактуры, которую удалось извлечь из пресловутой повести Рыбакова «Дети Арбата». Это всё были события. В моем кругу это были события. Конечно, это меня трансформировало. Но сейчас я не готов говорить о значимых для меня периодах, о том, как происходила моя эволюция.

С.Ч.Тогда вопрос такой. Когда ты слышишь, что кто-то произносит «интеллигент» или «интеллигентка», какие ассоциации у тебя это вызывает? Какие это люди? Какого они возраста? Как они выглядят?

A.M.Ну, я расскажу одну историю. Мне кажется, она довольно показательна. У меня именно эти образы прежде всего встают перед глазами. Это было году в 1993-м. Я еду в пригородной электричке и слышу разговор двух старушек.

Одна говорит другой:

— Видела ли ты передачу с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым по телевизору?

— Нет. А что? — отвечает другая.

— Ну вот, настоящий интеллигент! Таких людей больше нет! Главное — как он говорит, как смотрит, как ходит. Ничего такого уже нет! Настоящий интеллигент. Ты знаешь, чем он отличается? Вот разве можно от Дмитрия Сергеевича Лихачева услышать матерное ругательство? Даже представить немыслимо! А доброта этого человека! Вот он ведь книжку написал «Записки о добром». Опять же, в церковь ходит, религиозный. Да, где теперь такие интеллигенты? Нет ведь их больше!