Л. Зайонц - На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян

Он любит выйти на улицы пылающего мира

И сказать: «Хорошо».

Но это герой не созидающий, как в «Огнивом-сечивом…», а «беспечно» разрушающий. Это Нерон, как он и назван в поэме, это сниженный новый божок, пародия на того демиурга, которого представлял себе Хлебников когда-то:

Пришел, смеется , берет дыму .

Приходит вновь, опять смеется .

Опять взял горку белых ружей для белооблачной пальбы <���…>

Молчит и синими глазами опять смеется и берет

С беспечным хохотом в глазах

Советских дымов горсть изрядную.

«До точки казни я не довожу,

Но всех духовно выкупаю в смерти

Духовной пыткою допроса.

Душ смерти, знаете, полезно принять для тела и души. <���…>

Как мальчик чистенький, любимец папы,

Смотреть пожар России он утро каждое ходил,

Смотреть на мир пылающий и уходящий в нет <���…>

В сукне казенного образца, в зеленом френче и обмотках,

надсмешливый . <���…>

в белой простыне с каймой багровой,

Как римский царь, увенчанный цветами, со струнами в руке,

Смотреть на пылающий Рим .

Однако ясно, что сам поэт не может смеяться над этой пародией («Хлебников никогда не хохочет» [Асеев 2000, 104], хотя «смех был ему не страшен» [Тынянов 1928, 23]). На новоявленного бога он смотрит не со священным, а с древним, трагическим ужасом Кассандры:

Два голубых жестоких глаза

Наклонились к тебе, Россия, как цветку, наслаждаясь

Запахом гари и дыма, багровыми струями пожара

России бар и помещиков, купцов.

Еще одна автобиографическая черта, затронутая «Огнивом-сечивом…», – курение героя. О том, что Хлебников курил, известно из его же признаний. В «Свояси» он сообщал: «„Девий бог“ <���писал> без малейшей поправки в течение 12 часов письма, с утра до вечера. Курил и пил крепкий чай» [Хлебников 1930, II, 9]. «Я тоже роняю окурок», – говорит поэт в стихотворении «Крымское. Записи сердца. Вольный размер» (1908). Сохранились воспоминания о том, как Хлебников курил не только табак, но и наркотические вещества, например, ширé, смесь перегоревших остатков опиума, а также гашиш [см.: Костерин 1966, 219; Иоффе 2003/2005, 228—229].

5

И в творчестве, и в быту тема курения облекалась различными ассоциациями. Так, можно выделить возвышенный, лирический, и сниженный, прозаический, разрез темы. В разбираемом стихотворении курение, несомненно, – эстетично, благородно, оно сопутствует творчеству, родственно жреческому служению [см. об этом: Акимова 2007). К положительному полюсу восходит и курение героя в «Курильщике ширы» (1921). Наркоман – творец поневоле:

и тем он отличается от лирического я «Огнивом-сечивом…». Однако любопытно, что в «Курильщике ширы» звучат те же мотивы, встречаются те же образы, что и в комментируемом стихотворении: это и два противопоставленных друг другу мира, и создание собственного мира, и сладость дыма/зелья/думы, и уста, в одном случае улыбающиеся, в другом – спекшиеся, и огонь, который является оружием героя в «Огнивом-сечивом…» и который отвергает герой «Курильщика ширы». Ср.:

Если я в «Огнивом-сечивом…» сам озаряет дол , возвещает утро нового мира, то курильщик ширы погружается в свой мир наваждений только ночью; утром этот мир рушится:

Таким образом, при общности мотивов «Курильщик ширы» – стихотворение более реалистическое по сравнению с мифологическим «Огнивом-сечивом…».

Низкий план темы курения разворачивается в более поздних стихах. В руках хлебниковских персонажей тогда оказываются уже не трубка, не кальян, но «советский дым», как в уже обсуждавшемся «Председателе чеки», самокрутки, дешевый табак – все это признаки упадка культуры или вообще непричастности к культуре, разрухи, беспредела и насилия. Сестра поэта Вера Хлебникова вспоминала, как весной-летом 1911 г., когда они жили в Алфёрове, Хлебников «читал отрывки новых вещей» и хранил свои рукописи в сарае: «<���…> но это продолжалось не долго: деревенские курильщики проведали о таких несметных бумажных богатствах <���…> и однажды ночью был взломан замок и похищен весь мешок с рукописями» [цит. по: Бобков 1987, 18]. Значит, Хлебников не понаслышке знал о тех вандалах, о которых он читал в статье Маяковского «Умер Александр Блок» (1921) и которых он сам портретирует в поэме «Ночной обыск» (1921). С некрологом Маяковского связывают другую поэму Хлебникова, «Председатель чеки» [см.: Арензон, Дуганов 2002, 478]. Маяковский рассказывал: «Помню, в первые дни революции проходил я мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним костра. Меня окликнули. Это был Блок. Мы дошли до Детского подъезда. Спрашиваю: „Нравится?“ – „Хорошо“, – сказал Блок, а потом прибавил: „У меня в деревне библиотеку сожгли“» [Маяковский 1959, 21]. Хлебников изобразил крупным планом тех, от которых пострадал Блок и которыми он еще раньше любовался в «Двенадцати»:

Курящие и кутящие мужики-разбойники профанируют иконописный образ, то представляя его тоже курящим, то видя в иконе одну лишь доску, которую можно пустить на лучины. Кажется, подобное развенчание божества восходит к известному антиклерикальному стихотворению Шевченко «Свiте ясний! Свiте тихий!..» (1860):