Фелипе Фернандес-Арместо - Цивилизации

Древнегреческие авторы единодушно признавали, что жители степей (они называли их скифами и сарматами) принадлежат к чужому миру, древнему и угрожающему. Геродот, чрезвычайно интересовавшийся степняками, рассказывает о сказочных находках Арестея из Проконнеса, который, «одержимый Фебом», предпринял таинственное путешествие в земли за Доном, в край «одноглазых аримаспов, за чьими владениями грифоны охраняют золото, а еще дальше живут гипербореи, чьи земли доходят до самого Океана». Арестей так и не вернулся и свою историю рассказал — в стихах, как и подобает поэту, — явившись призраком [289] Herodotus, IV, 13–14. .

На другом уровне жители степи были постоянными партнерами по регулярной торговле; греческие ремесленники изображают сцены из их повседневной жизни: степняки доят овец или штопают одежду из овечьих шкур. Эти изображения делались по заказу скифских вождей и перекликаются с изображениями на изделиях их собственных златокузнецов, например на сферической золотой шапке из царского кургана Куль-Оба, между Азовским и Черным морями, где бородатые воины в рубашках и поножах показаны в мирной жизни или по крайней мере в перерывах между войнами: они перевязывают друг другу раны, дергают зубы, натягивают тетивы, расседлывают лошадей и рассказывают о чем-то у костров. Эти всадники считались в первую очередь охотниками, и только во вторую — воинами. Даже в разгар битвы такого воина мог отвлечь пробегающий заяц. Очевидно, они и сами себя так рассматривали, поскольку охота на зайцев — любимая тема их искусства; например на терракотовый скульптуре из Керчи в Крыму охотник в капюшоне вместе с собаками преследует зайца [290] T. Talbot-Rice, The Scythians (London, 1958), pp. 92-123; R. Rolle, Die Welt der Skythen (Luzern and Frankfurt, 1980), pp. 19–37, 57–77. .

В могилах вождей второй половины первого тысячелетия до н. э. в долине Волги находят множество греческих и кельтских изделий, попадавших сюда по торговым путям. Через Крым и его окрестности скифы получали доступ к греческим товарам Боспорского царства. Здесь располагался «Скифский Неаполь», занимавший сорок акров, окруженных каменной стеной, торговый центр, самый большой, а то и единственный скифский город, ведь поселения в глубине скифской территории могли принадлежать другому народу — финнам, которых скифы терпели ради богатой дани. В глубине степей чувствовалось влияние метрополии. Сарматская королева первого столетия н. э., чье изображение мы видим в центре диадемы, найденной в Новочеркасске, в греческом наряде, с греческой прической, глядит так, словно считает себя Афиной. У нее над головой кормятся фиговыми листьями превосходно изображенные олени; а может, это лошади, по степной традиции украшенные рогами; устройство для укрепления таких украшений мы видим в сибирских могилах пятого века до н. э.; здесь головной убор представляет собой смесь войлока, меди и позолоченного конского волоса [291] E. D. Phillips, The Royal Hordes (London, 1965); T. Sulimirski, The Sarmatians (1976). .

Однако далеко не все степные народы надолго задерживались, чтобы познакомиться и даже подружиться с соседями. Степь — это гигантская дорога, побуждающая к долгим миграциям, а лошадь — мощное средство передвижения. Окраинные евразийские цивилизации в обоих концах степи неоднократно сталкивались на своих границах с новыми соседями, которые начинали вторгаться в их пределы. И при каждом появлении, при каждом вторжении процесс окультуривания или ассимиляции, отторжения или поглощения неизбежно повторялся. Например, между пятым и десятым столетиями христианский мир последовательно поглотил или уничтожил следующие «волны» агрессоров: гуннов, которые словно потеряли стремление к жизни в ту ночь, когда Аттила на своей свадьбе умер от потери крови; аваров, которых Карл Великий, в конце концов окружив, застиг, когда их ослабило спокойствие и обременяла непомерная добыча; булгар, которые под стенами Константинополя выменивали на человеческие черепа золотые чаши, чтобы из них пил их великий хан Крум; и мадьяр, поселившихся на венгерской равнине и ставших защитниками христианства, которых с почетом принимали и обхаживали в Византии и Риме. Восточная Европа была «землей вторжений» [292] H. Baudet, Het Paradijs op Aarde (Amsterdam, 1959), p. 5. .

В тот же период аналогичные события происходили и в Китае. В середине V века, когда Римская империя подверглась нашествию гуннов, у границ Китая китане (возможно, жертвы какой-то неведомой степной катастрофы) предприняли похожую цивилизационную попытку: они торговали лошадьми, выращивали просо и со временем создали империю, соперничавшую с самим Китаем. Тем временем уйгуры, киргизы, располагавшие, как говорят, кавалерией в сотни тысяч всадников, и другие тюркские народы устанавливали с Китаем разнообразные отношения: иногда их прогоняли обратно в степь, иногда от них откупались — с помощью дани, замаскированной под подарки, или же держали под неусыпным наблюдением вне установленных границ, например, за Великой Стеной, отчего пограничные города существовали в состоянии постоянной тревоги. Уйгуры — впечатляющий пример неустойчивой китаизации: они построили город «роскошной архитектуры» с двенадцатью железными воротами, но продолжали совершать разрушительные набеги через границу. В 759 году принцесса Нинь-Куо, которую силком выдали за уйгурского кагана, спаслась от смерти: ее согласно уйгурской традиции должны были принести в жертву после смерти мужа. Но ей удалось ограничиться тем, что «разрезать лицо и плакать согласно их обычаям» [293] C. Mackerras, ed., The Uighur Empire according to the Tang Dynasty Histories: a Study in Sino-Uighur Relations, 744–840 (Columbia, SC, 1972.), pp, 13, 66. .

Отношение Китая к постоянному присутствию варваров — смесь опасений с уверенностью в цивилизационном потенциале культурных контактов — можно проследить в жизни и работе одного из самых замечательных ученых-администраторов империи, Оуян Сю. Стоит проследить за трагическими поворотами его жизни, которая свидетельствует: кое-что в политике никогда не меняется. Родился он в 1007 году в Сычуани, где его отец был мелким чиновником; его семья только недавно выдвинулась из неизвестности. Когда ему было четыре года, отец умер и Оуяна вырастил дядя в провинциальной глуши, которую Оуян Сю впоследствии всегда вспоминал с отвращением: «грубый и некультурный Суйчжоу», — и где сам он стал примером усердного самообразования.

В молодости я жил близ реки Хан, в захолустье, где не было ученых. Более того, семья моя была бедной, и в доме не было ни одной книги. Однако к югу от города жила известная семья Ли; их сын стремился к учению. Мальчиком я часто играл в их доме. Однажды я заметил в стенной нише побитую корзину, в ней оказались старые книги… В них не хватало страниц, было множество опечаток, и сами страницы были в беспорядке. Я попросил у Ли разрешения взять эти книги себе [294] R. C. Egan, The Literary Works of Ouyang Hsiu (1007–1072) (Cambridge, Mass. 1984), p. 14. .