Жан-Поль Креспель - Повседневная жизнь импрессионистов. 1863-1883

К старости Дега становился все более жестоким, а после «дела Дрейфуса» он вообще стал невыносимым. Стоило Дега заподозрить, что кто-либо не одобряет его взглядов, он выходил из себя и порывал с этим человеком всякие отношения.

«Дело Дрейфуса» стало причиной разрыва Дега с госпожой Штраус, его любимейшей собеседницей. Умнейшая женщина, дочь старика Алеви, автора «Еврейки», оставшаяся вдовой после смерти Жоржа Бизе, с которым познала и страсть, и разочарование, во второй раз она вышла замуж за Эмиля Штрауса, адвоката Ротшильдов, попав из нищеты в полный достаток. Она принимала в своем доме самое блестящее общество. Юный Марсель Пруст, друг ее сына и соученик по лицею Кондорсе, забрасывал ее цветами от Лашома. Ум и меткие реплики госпожи Штраус были широко известны, а ее фрондерство резко бросалось в глаза. Одной даме, пожелавшей поставить ее в неловкое положение вопросом о кровосмесительных браках, она ответила: «Мадам, по этому поводу ничего сказать не могу, сама я готова разве что к адюльтеру». Когда Гуно после концерта заметил, что музыка «восьмиугольна», госпожа Штраус не без жеманства промолвила, что он читает ее мысли. Она дожила почти до восьмидесяти лет и заявила пришедшему к ней в надежде обратить ее в истинную веру священнику: «Господин аббат, во мне так мало веры, что мне и не стоит ее менять».

Дега боготворил госпожу Штраус и даже сопровождал ее на примерки к портнихам. «Дело Дрейфуса» рассорило их (ведь мадам была еврейкой), и Дега перестал видеться с ней, отчего очень страдал. Чтобы оправдать их разрыв, он обычно говорил, что «эта дама слишком поглощена светскостью».

Импрессионисты в большинстве своем были светскими людьми — и не только те из них, кто были богаты. Факт довольно неожиданный, но неоспоримый. Кроме Сезанна, Сислея и Писсарро, по разным причинам не признававших света, остальные всеми силами стремились туда попасть. Эмиль Золя поддался искушению и уговорил-таки Сезанна посещать вечера, которые стал регулярно устраивать с 1868 года. Неуверенный в себе Сезанн вел себя на них нарочито вызывающе: в то время как дамы являлись в декольтированных платьях, а мужчины — во фраках, он приходил в рабочей одежде. После ужина Сезанн, нарочно утрируя свой южный акцент, мог громко сказать: «Послушай, Эмиль, у тебя слишком жарко, позволь мне снять куртку!»

Золя чувствовал себя неловко и пытался объяснять гостям, что его друг из прекрасной семьи и что он художник с большим будущим…

Если же говорить о Сислее, то стать светским человеком ему помешала бедность, а Писсарро — его социалистические взгляды.

Мане, Дега, Гийме, Кайботт и Берта Моризо принадлежали к высшему свету по праву рождения и артистическим кафе предпочитали модные салоны. Простолюдин Ренуар бывал в свете, чтобы иметь возможность подсмотреть новые цвета и формы. Он любил писать женщин в вечерних туалетах, с декольте и расшитыми корсажами, среди великолепных интерьеров. Конечно, он не был светским «львом» в обычном понимании, но ценил светское общество, так как к нему принадлежали его покровители. Почитатели Ренуара вводили его в великосветские салоны, что давало художнику возможность получать выгодные заказы. Еще до 1870 года, благодаря Антону Бибеско, Ренуар познакомился с семьями Казн д’Анвер, Эфруси, Берар и Жермен, сказочно богатыми и к тому же любившими искусство. «Господин Ренуар, — бросил ему в лицо при свидетелях Дега, — вы бесхарактерный человек. Это недопустимо — писать живописные полотна на заказ, вы что, работаете на мешок с деньгами?» Довольно оригинальный выпад, если учесть, что он прозвучал из уст сына банкира и человека, принадлежавшего к высшему обществу. Но разве Дега мог упустить удобный случай и не сказать очередную колкость?

Итак, в эпоху, когда художники составляли единую группу, светская жизнь оказывалась немаловажным фактором. Светские «львы» нередко делали импрессионистам отличную рекламу, ибо, не в пример средним буржуа, были лишены предрассудков и косности последних. Обладая определенным свободомыслием, они, в отличие от прочих, не стремились защищать академическое искусство, находя забавным отстаивать точку зрения, противоположную общепринятой, и защищать отверженных.

Именно в доме коменданта Лежона, родственника Базиля, владевшего пером более искусно, чем шпагой, Мане познакомился с Бодлером, благоговевшим перед его творчеством также, как прежде — перед искусством Делакруа. Столь экзальтированное поклонение его таланту стесняло Мане и даже вызывало недовольство — то же самое, впрочем, некогда происходило и с Делакруа. Несколько лет спустя в том же доме, у коменданта Лежона, Клод Моне встретил Барбе д'Оревильи, Гамбетту и Виктора Массе, а также Эдмона Мэтра, ставшего впоследствии его другом.

После Коммуны наиболее популярным среди импрессионистов стал салон госпожи Шарпантье, супруги известного издателя, печатавшего произведения Флобера, Мопассана и Золя. Эта полнотелая богиня совершенно безосновательно считала себя похожей на Марию Антуанетту, что дало повод ее знакомым говорить, намекая на приземистость мадам, что, в отличие от Марии Антуанетты, ее укоротили снизу. [65]

В своем доме на улице Гренель она принимала всех сколько-нибудь признанных в первые годы Третьей республики художников, публиковавшихся у ее мужа писателей и политических деятелей. Маргарита Шарпантье была очень влиятельной женщиной и хорошо это знала.

На ее пятничных вечерах совсем не чувствовалась чопорность, а, напротив, царило веселье. На них собирались: Гамбетта, Клемансо, Жюль Ферри, Викторьен Сарду, Альфонс Доде, Эмиль Золя, Тургенев, Анри Бек, Эдмон де Гонкур, Поисманс, Флобер, Робер де Монтескью, а из художников — Форен и не слишком ортодоксальные помпьеристы, как, например, Каролюс-Дюран, Жерве, Эннер, Ниттис; здесь же бывали и почти все импрессионисты.

Ренуар, которого привел Теофиль Готье, нашел у госпожи Шарпантье покровительство и поддержку, благодаря ей получил несколько крупных заказов, позволивших ему без больших потерь преодолеть глубочайший экономический кризис, начавшийся в 1874 году. Мощный толчок его карьере дал написанный им портрет госпожи Шарпантье с дочерьми. [66]О том, чтобы поместить портрет столь влиятельной персоны на Салоне 1879 года в каком-нибудь углу, не могло быть и речи. И верно, картину повесили весьма удачно, после чего на художника посыпались похвалы критиков и общественности.

Не таким знаменитым и посещаемым, но приятным и милым был салон семейства Лестрингез, куда привел своих друзей-художников Ренуар. Здесь устраивались сеансы оккультизма, и однажды Лестрингез, загипнотизировав Франк-Лами, приказал тому раздеться и в одних подштанниках выйти на улицу. Лестрингез, высокопоставленный чиновник министерства внутренних дел, утверждал, что, загипнотизировав своих коллег, может осуществить политический переворот в республике. «Меня удерживает лишь то, что я пока не знаю, кем заменить Мак-Магона», [67]— заявлял он.