Татьяна Бобровникова - Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена

Мы совершенно не знаем, какое влияние на маленького Публия оказал его приемный отец. Во всяком случае, беседы с таким интересным и образованным человеком не могли не запасть в душу ребенка. Но, главное, влиял сам дом. Этот чудесный дом, дом Великого Сципиона, где каждый камень был овеян каким-нибудь романтическим воспоминанием. Полибий, вступивший в этот дом через 15 лет после смерти победителя Ганнибала, сразу подпал под его волшебное очарование. Сципион Старший встает совершенно как живой со страниц его истории. Видимо, все в этом доме дышало им. Все вещи, все предметы стояли так, словно он тут, рядом. Этому способствовали яркие рассказы всех близких — его вдовы Эмилии, самой блистательной женщины Рима, его дочери — красавицы Корнелии, которая больше всего любила рассказывать о своем отце, его родных и близких. И Публий знал, что он единственный наследник имени, славы и счастья этого удивительного человека. Мальчик мог вдоволь мечтать о волшебных подвигах и подолгу смотрел на изображение Сципиона.

Но был и третий родной Публию дом — дом его несчастной матери. Жила она строго и уединенно, в бедности — у нее даже не было выходного платья. Мальчик ее очень любил.

Если, наслушавшись чудесных историй, Сципион, как все дети его возраста, начинал мечтать о приключениях и негодовал, что он все еще в своем тихом и спокойном доме, а не в дикой степи среди нумидийцев, если, повторяю, такие мысли являлись ему в тихие вечера, то вскоре выяснилось, что он не может роптать на судьбу. Едва он успел надеть тогу взрослого, как Эмилия послали воевать в Македонию. Отец взял с собой и старших сыновей. Публию в то время только-только исполнилось 17 лет. И сразу обрушились на мальчиков все тяготы войны, мучительные переходы через горы и, наконец, роковая битва при Пидне. Тут случилось со Сципионом первое приключение.

«Эту величайшую по значению битву римляне выиграли с удивительной быстротой: началась она в девятом часу, и не было десяти, как судьба ее уже решилась; остаток дня победители преследовали беглецов и потому вернулись лишь поздно вечером. Рабы с факелами выходили им навстречу и под радостные крики отводили в палатки, ярко освещенные и украшенные венками из плюща и лавра. Но сам полководец был в безутешном горе: из двух сыновей, служивших под его командой, бесследно исчез младший, которого он любил больше всех». Павел чуть не сошел с ума. В страшном волнении он обратился за помощью к воинам. И тут выяснилась странная вещь — солдаты, которые ненавидели гордого и сурового военачальника, оказывается, обожали этого мальчика, его сына. Замелькали факелы, все бросились в разные стороны на поиски. Долина звенела от крика:

— Сципион! Сципион!

Но только горное эхо отвечало на этот призыв. Эмилий Павел провел страшные часы. Вдруг поздно ночью, когда уже не оставалось почти никаких надежд, явился виновник переполоха, «весь в свежей крови врагов — словно породистый щенок, которого упоение битвой заводит иной раз слишком далеко» (Plut. Paul., 22). «Консул, увидев сына целым и невредимым, почувствовал наконец, что он рад своей победе» (Liv., XUV, 44).

Теперь Эмилий Павел стал владыкой Македонии, перед ним лежали поистине сказочные богатства, но он отнесся к ним с обычным равнодушием, отверг все подношения и подарки и остался таким же бедным, как был до войны. Не устоял он лишь перед одним соблазном: он взял себе библиотеку македонских царей. Сам-то он не был человеком книжным, но его сыновья читали буквально запоем книгу за книгой, и он подарил библиотеку Сципиону и Фабию. Ему пришлось уступить и второй страсти Сципиона — мальчик обожал охоту и породистых собак. И вот Эмилий старшего сына отослал в Рим вестником победы, а младшего, пока сам распоряжался делами Македонии, отвез в заповедные рощи, где охотились македонские цари, отдал ему царских собак «и предоставил ему охотиться, где он только пожелает. Сципион воспользовался разрешением и, чувствуя себя здесь как бы царем, проводил в охоте почти все время, пока войско после сражения оставалось в Македонии» (Polyb., XXXII, 15,3–6).

Но Публию предстояло оставить леса для нового увлекательного приключения. Эмилий Павел задумал осмотреть всю Элладу. Для него это была поистине сказочная страна, о которой он столько слышал от своих ученых сыновей. И вот, взяв с собой только любимого сына и одного грека, видимо, в качестве гида, он отправился в свое паломничество. Стояла осень, жара спала, и путешествие вышло восхитительным. Они проехали всю Грецию с севера на юг. Были и в Дельфах, и в таинственной пещере Трофония, и в Авлиде, где Агамемнон принес в жертву родную дочь. Они подымались на Акрополь и осматривали Спарту. Сам Павел был совершенно очарован. Полибий говорит, что на все открывавшиеся ему святыни консул смотрел с неослабевающим изумлением. Но больше всего путешественнику понравилась Олимпия. Его поразил Зевс Фидия. То была исполинская статуя из мрамора, золота и слоновой кости. «Черты лица Зевса отражали бесконечную кротость, о чем единогласно говорят древние свидетельства» [10]. «При виде этой статуи, — говорит Дион Хризостом, — самый несчастный человек забывает о своих горестях: так много вложено в нее художником света и милости». На Эмилия статуя произвела неизгладимое впечатление. «До глубины потряс его Зевс», — пишет Ливий (XLV, 28,5 ). «Очарованный при виде статуи, он сказал, что, по его мнению, один Фидий верно воспроизвел гомеровского Зевса, ибо действительность превзошла даже высокое представление, которое он имел об этом изображении» (Polyb., XXX, 10, 3–6).

После путешествия Сципион вместе с отцом воротился домой. В блестящем триумфальном шествии он шел рядом с золотой колесницей Эмилия.

Публию исполнилось 18 лет. Что представлял тогда собой этот мальчик, мы лучше всего узнаем из мемуаров одного его великого современника. Я имею в виду Полибия из Мегалополя.

«История» Полибия подобна блистающему солнцу, которое освещает самые отдаленные уголки той эпохи. Только благодаря ему люди того времени предстают перед нами во плоти и крови, а не как некие безжизненные тени. Его не отличает ни риторичность, ни особый блеск выражений, ни изящество аттической речи — качества, которые его современники считали необходимыми для писателя. Но необычайный ум, смелый и оригинальный, удивительная наблюдательность и знание человеческого сердца ставят его в ряду лучших писателей Эллады. Даже современному читателю трудно избежать его влияния — постепенно подпадаешь под обаяние его ума, его доводов, разительных, как удар шпаги. Можно себе представить, какое влияние он оказывал на собеседников. Он лично знал всех героев моей книги. А между тем познакомился он с ними весьма необычным образом.